Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

— Да полно, Андреа, — проговорил он. — Всех, кого ты назвала сейчас, когда бодрствуешь, ты упомянула и во сне. Всех, кого ты сейчас обвиняешь со всею жестокостью добродетели, ты сама же и оправдала, когда — если можно так выразиться — наблюдала, как совершалось преступление.

— Значит, я должна была назвать преступника! — сверкая глазами, вскричала девушка.

— Нет, — ответил Филипп, — нет. Не спрашивай меня больше ни о чем; последуй моему примеру и покорись судьбе: беды твоей не поправить, а она еще усугубляется для тебя полной безнаказанностью преступника. Однако надейся, надейся. Для несчастных и обиженных Всевышний оставляет последнюю радость, имя которой — отмщение.

— Отмщение! — прошептала Андреа, напуганная тем зловещим тоном, каким Филипп произнес это слово.

— А теперь, сестра, отдохни — отдохни от горя и стыда, которые я причинил тебе своим дурацким любопытством. Если б я знал! О, если б я знал!

В страшном отчаянии Филипп закрыл лицо руками. Потом, словно внезапно опомнившись, промолвил с улыбкой:

— На что я жалуюсь? Моя сестра чиста, она любит меня, она не предала ни моего доверия, ни дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, мы станем жить вместе и вместе состаримся. Вдвоем мы будем сильнее всего мира.

По мере того как Филипп пытался ее утешить, Андреа все более мрачнела; она опустила бледное лицо, ее поза и остановившийся взгляд говорили о глубоком унынии, которое Филипп столь героически пытался развеять.

— Никогда не говорите о нас двоих, — сказала она, глядя своими пронзительными голубыми глазами в лицо брата.

— А о ком же, по-вашему, я должен говорить? — выдержав ее взгляд, осведомился молодой человек.

— Но… Но ведь у нас есть отец. Как он поступит со своею дочерью?

— Вчера я просил вас, — холодно ответил Филипп, — забыть все горести и опасения, развеять, как ветер развеивает утренний туман, все воспоминания и привязанности, кроме тех, что связаны со мной. В сущности, милая Андреа, вас не любит ни одна живая душа, кроме меня, а меня — никто, кроме вас. Зачем нам, бедным, брошенным сиротам, влачить бремя признательности и родства? Разве отец осыпал нас благодеяниями или защищал? О, — с горькой улыбкой добавил Филипп, — вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, вы знаете, что у меня на душе. Если бы тот, о ком я говорю, заслуживал любви, я сказал бы вам «Любите его». Но я молчу, поэтому и вы забудьте об этой любви.

— Но тогда, братец… тогда я должна считать…

— Сестрица, в пору тяжких испытаний в ушах у людей часто раздаются эти малопонятные в детстве слова: «Бойся Бога!» О да, Господь сурово напоминает нам: «Чти отца своего…» Так вот, сестра, самое глубокое почтение, какое вы можете оказать своему отцу, — это стереть его из памяти.

— Это верно, — мрачно прошептала Андреа и упала в кресло.

— Друг мой, не будем тратить время на бесполезные слова. Соберите все свои вещи; доктор Луи пойдет к ее высочеству дофине и предупредит ее о вашем отъезде. Доводы, которые он приведет, вам известны: необходимость в перемене климата, необъяснимые недомогания… Словом, приготовьте все к отъезду.

Андреа встала.

— И мебель? — спросила она.

— О нет, только белье, платье, драгоценности.

Андреа не стала возражать.

Сначала она уложила небольшие сундучки, затем одежду, висевшую в гардеробной, где прятался Жильбер; после этого, взяв несколько шкатулок, приготовилась уложить их в большой сундук.

— Что это? — полюбопытствовал Филипп.

— Вот футляр с гарнитуром, который благоволил передать мне его величество, когда я была представлена в Трианоне.

Увидев столь богатый подарок, Филипп побледнел.

— Этих драгоценностей достаточно, — заметила Андреа, — чтобы мы где угодно могли жить вполне достойно. Мне говорили, одного жемчуга здесь на сто тысяч ливров.

Филипп захлопнул футляр.

— Они впрямь очень дорогие, — бросил он.

Затем, взяв футляр из рук Андреа, добавил:

— Скажите, сестра, у вас, наверное, есть и другие драгоценности?

— О да, друг мой, но с этими они не идут ни в какое сравнение. Пятнадцать лет назад они украшали туалеты нашей милой матушки. Часы, браслеты, серьги отделаны брильянтами. Кроме того, есть медальон с портретом. Отец хотел все это продать, потому что, по его словам, эти вещи вышли из моды.

— Однако это все, что у нас осталось, наши единственные ценности. Сестра, все золотые вещи мы отдадим переплавить, продадим камни, украшающие медальон. За это мы выручим двадцать тысяч ливров, вполне достаточно для двух несчастных.

— Но… но ведь жемчуг тоже мой! — сказала Андреа.

— Не прикасайтесь к этому жемчугу, Андреа, он вас обожжет. Каждая из жемчужин обладает странным свойством, сестра моя: она оставляет клеймо на лбу у той, что их носит.

Андреа вздрогнула.

— Я сохраню этот футляр, сестрица, и отдам его тому, кому он принадлежит. Говорю вам, это не наше, да мы и не хотим рассчитывать на эти драгоценности — не так ли?

— Как вам будет угодно, брат, — дрожа от стыда, отозвалась Андреа.

— А теперь, милая, оденьтесь и сделайте прощальный визит ее высочеству дофине. Будьте спокойны, почтительны, выразите сожаление, что вам приходится покинуть столь высокопоставленную покровительницу.

— Да я и в самом деле расстроена, — с чувством проговорила Андреа. — Это тоже горе для меня.

— Я отправляюсь в Париж, вернусь к вечеру и сразу вас увезу. А вы тем временем расплатитесь со всеми, кому остались должны.

— Я никому не должна. Была Николь, но она сбежала… Ах да, я забыла о юном Жильбере.

Филипп вздрогнул, глаза его сверкнули.

— Вы что-то должны Жильберу? — воскликнул он.

— Конечно, — преспокойно ответила Андреа, — он с самой весны снабжал меня цветами. Да и вы сами говорили, что я порой бывала несправедлива и строга к бедному юноше; в конце концов он всегда почтительно держался со мной. Я его отблагодарю.

— Не ищите Жильбера, — пробормотал Филипп.

— Почему? Он должен быть в саду. Впрочем, я его вызову.

— Не стоит, только потеряете драгоценное время. А я, идя по парку, обязательно его встречу… поговорю с ним… заплачу…

— Ладно, будь по-вашему.

— Прощайте, до вечера.

Филипп поцеловал девушке руку, та бросилась в его объятия. Он обнял ее и не мешкая отправился в Париж. Там он вылез из кареты перед небольшим домом на улице Цапли.

Филипп знал, что застанет отца дома. После необъяснимого разрыва с Ришелье старик нашел жизнь в Версале несносной и, как все безмерно деятельные натуры, попытался перебороть разочарование, переехав в другое место.

Когда Филипп позвонил у калитки, барон, изрыгая ужасающие проклятия, метался по саду и двору.

Услышав звонок, он вздрогнул и сам пошел открывать.