Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

— Наглец!

— Довольно! — отрезал Филипп. — Не кричите столь громогласно, не то разбудите тень — увы, бесплотную — моей матери, которая, будь она жива, сумела бы уберечь дочь.

Барону пришлось опустить глаза перед нестерпимым пламенем, горевшим во взгляде сына.

— Моя дочь, — через несколько секунд вновь заговорил он, — не покинет меня против моей воли.

— Моя сестра, — парировал Филипп, — никогда больше не увидит вас, отец.

— Это она так сказала?

— Она послала меня объявить вам об этом.

Дрожащей рукой барон вытер побелевшие влажные губы.

— Что ж, пусть так, — проговорил он.

Затем, пожав плечами, воскликнул:

— Не повезло мне с детьми: один — дурак, другая — тупица.

Филипп молчал.

— Ну ладно, — продолжал де Таверне, — я вас больше не задерживаю. Ступайте, если вам больше нечего сказать.

— Нет, мне еще нужно поговорить с вами о двух вещах.

— Говорите.

— Во-первых, король подарил вам жемчужный гарнитур…

— Не мне, а вашей сестре, сударь.

— Нет, вам, сударь. Впрочем, это неважно. Такого рода драгоценностей сестра все равно не носит. Мадемуазель де Таверне — не продажная женщина. Она просит вас вернуть гарнитур тому, кто его дал, или, если вы боитесь огорчить его величество — он ведь столько сделал для нашей семьи! — можете оставить драгоценности у себя.

Филипп протянул футляр отцу. Тот взял, открыл его, посмотрел на жемчуг и сунул в ящик шкафа.

— Дальше? — осведомился он.

— Мы небогаты, сударь, поскольку вы заложили или растратили состояние моей матушки, в чем я вас отнюдь не упрекаю, Боже упаси…

— Еще не хватало, — скрипнув зубами, бросил барон.

— И поскольку от ее скромного наследства осталось лишь Таверне, мы просим вас сделать выбор между Таверне и этим небольшим домом, где мы с вами находимся. Живите в одном из домов, а мы уедем в другой.

Барон принялся комкать свое кружевное жабо с яростью, которая обнаруживалась и в нервных движениях пальцев, и в испарине на лбу, и в дрожании губ; Филипп всего этого не видел. Он сидел, отвернувшись от отца.

— Я предпочитаю Таверне, — наконец ответил барон.

— Стало быть, мы займем этот дом.

— Как вам будет угодно.

— Когда вы уедете?

— Сегодня же вечером… Нет, немедленно.

Филипп поклонился.

— В Таверне, — продолжал барон, — можно быть королем с тремя тысячами ливров ренты. Я буду королем вдвойне.

Он протянул руку к шкафу, достал футляр и сунул его в карман.

Затем встал и направился к двери.

Потом вдруг внезапно вернулся и с горькой улыбкой проговорил:

— Филипп, я разрешаю подписать нашим именем первый философский трактат, который вы опубликуете. Что же касается Андреа… и ее первого произведения, посоветуйте ей назвать его Людовиком или Луизой — эти имена приносят счастье.

И тихонько ухмыляясь, барон вышел. Глаза Филиппа налились кровью, лицо пылало; он стиснул эфес шпаги и прошептал:

— Боже, даруй мне терпение! Сделай так, чтобы я забыл.

Переписав с присущим ему великим тщанием несколько проникнутых поэзией страниц «Одинокого мечтателя», Руссо принялся за скудный завтрак.

Хотя г-н де Жирарден предложил ему убежище в прекрасных садах Эрменонвиля, Руссо все еще колебался, не желая, как он говорил в приступах мизантропии, идти в рабство к великим мира сего, и жил по-прежнему в знакомой нам квартирке на улице Платриер.

Тереза тем временем как раз управилась со своим скромным хозяйством и, взяв корзину, собралась за покупками.

Было девять часов утра.

По обыкновению, хозяйка пришла к Руссо и осведомилась, чего бы ему хотелось на обед и ужин.

Руссо стряхнул с себя задумчивость, медленно поднял голову и посмотрел на Терезу взглядом человека, не до конца проснувшегося.

— Да все, что угодно, — произнес он, — только купите заодно вишен и цветов.

— Там видно будет, — возразила Тереза, — может быть, и куплю, если это придется нам по карману.

— Разумеется, — отозвался Руссо.

— Откуда мне знать, — продолжала Тереза, — может быть, ваши писания и теперь чего-нибудь стоят, но сдается мне, что платят вам меньше, чем когда-то.

— Ты заблуждаешься, Тереза, — мне платят столько же, сколько прежде, просто я утомляюсь и меньше работаю, и потом, мой издатель отстает от меня на полтома.

— Вот увидите, он рано или поздно разорит вас.

— Надеюсь, до этого не дойдет: он честный человек.

— Честный человек! Честный человек! По-вашему, этим все сказано?

— Во всяком случае, это немало, — с улыбкой возразил Руссо, — потому что я отзываюсь таким образом не о всех и каждом.

— Еще бы, с вашим-то угрюмым нравом!

— Тереза, мы отклонились от темы.

— Да, да, вам понадобились вишни и цветы. Ах вы сладкоежка, ах вы неженка!

— Что вы хотите, хозяюшка, — с ангельским терпением отвечал Руссо, — у меня так болят и сердце, и голова! Выйти из дому мне не по силам, но если я увижу хоть немного из того, что Господь щедро рассеял на деревенском приволье, мне станет полегче.

В самом деле, Руссо был бледен и вял, руки его лениво перелистывали книгу, но глаза не вчитывались в ее содержание.

Тереза покачала головой.

— Ладно, ладно, — сказала она, — я на часок уйду; запомните хорошенько, что ключ я кладу под циновку, и, если вам понадобится…

— Нет, я никуда не уйду, — перебил Руссо.

— Я и сама понимаю, что вы никуда не уйдете — вы же на ногах не держитесь; я предупреждаю вас на тот случай, если кто-нибудь позвонит; отворяя дверь, будьте осторожны, потому что я вернусь без звонка.

— Спасибо, милая Тереза, благодарю вас, ступайте.

Хозяйка вышла, ворча по своему обычаю, и звук ее тяжелой, шаркающей походки еще долго слышался на лестнице.

Но едва за ней затворилась дверь, Руссо воспользовался одиночеством; он повольготнее расположился на стуле, поглядел на птичек, клевавших крошки под окном, и с наслаждением подставил лицо скудным лучам солнца, которым удалось просочиться меж трубами соседних домов.

И мысль его, по-юношески резвая, сразу почувствовала себя на свободе: она тут же весело расправила крылья, подобно воробьям, склевавшим свои крошки.

Внезапно входная дверь заскрипела на петлях; этот звук вырвал философа из сладостного забытья.

— Что такое? — пробормотал он себе под нос. — Она уже дома? Неужели я заснул? Мне-то казалось, что я просто задумался…

Между тем дверь его кабинета медленно отворилась.

Руссо сидел к двери спиной; он не шевельнулся, убежденный в том, что это Тереза.

Несколько мгновений длилось молчание. Затем в тишине зазвучал голос, от которого философ вздрогнул.

— Простите, сударь, — произнес голос.

Руссо поспешно обернулся.

— Жильбер! — воскликнул он.

— Да, Жильбер. Еще раз простите, господин Руссо.