Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

Поскольку он никого не ждал, неожиданный визит вселил в него надежду; в своем несчастье бедняга хватался за любую соломинку.

Поэтому Филиппа он встретил с чувством досады и легким любопытством.

Но стоило ему взглянуть на сына, и печальная бледность молодого человека, осунувшееся лицо и плотно сжатый рот отбили у него всякое желание задавать вопросы.

— Вы? Какими судьбами? — только и сказал он.

— Сейчас я буду иметь честь объяснить вам это, — ответил Филипп.

— Ладно. Это серьезно?

— Довольно серьезно, сударь.

— Вы всегда так церемонны, что поневоле забеспокоишься… Итак, вы с добрыми вестями или дурными?

— С дурными, — мрачно бросил Филипп.

Барон пошатнулся.

— Мы одни? — осведомился Филипп.

— Разумеется.

— Нам лучше пройти в дом, сударь.

— Но зачем? Здесь, на свежем воздухе, под деревьями…

— Есть вещи, которые не принято говорить под открытым небом.

Барон взглянул на сына и, повинуясь его жесту, с преувеличенной бесстрастностью и даже улыбкой прошел в низкую залу, дверь которой отворил Филипп.

Плотно прикрыв дверь, Филипп выждал, пока отец удобно устроился в лучшем кресле и дал знак начинать, а затем заговорил:

— Сударь, мы с сестрою собираемся попрощаться с вами.

— Как это? — изумился барон. — Вы уезжаете?.. А служба?

— Службы для меня никакой нет, и вам прекрасно известно, что данные королем обещания не выполнены… к счастью.

— Почему «к счастью»? Не понимаю.

— Сударь…

— Объясните же, как можно быть счастливым, не получив чин полковника и отличный полк? Вы, я смотрю, весьма продвинулись в философии.

— Достаточно, чтобы ради удачи не согласиться на бесчестье — только и всего. Но прошу вас, сударь, не будем обсуждать этот предмет.

— Нет, черт возьми, давайте обсудим!

— Умоляю вас, — отозвался Филипп с твердостью, означавшей: «Не хочу!»

Барон нахмурился.

— А ваша сестра? Она тоже забыла о своем долге? О службе у ее высочества?

— Этим долгом она должна пожертвовать ради другого, сударь.

— Не скажете ли — какого?

— Который диктует крайняя необходимость.

Барон встал.

— Самая дурацкая порода людей, — проворчал он, — это те, что вечно говорят загадками.

— Неужели все, что я вам сказал, для вас загадка?

— Совершенно все! — с самоуверенностью, которая удивила Филиппа, ответил барон.

— Тогда я объяснюсь: сестра уезжает, так как вынуждена это сделать, чтобы избежать бесчестья.

Барон расхохотался.

— Силы небесные! Детки у меня — просто образцовые. Сын оставляет надежду получить полк, поскольку боится бесчестья, дочь отказывается от права табурета [129] Право сидеть при коронованных особах, привилегия, дававшаяся самым знатным особам Франции. , поскольку тоже боится бесчестья. Можно подумать, вернулись времена Брута и Лукреция. В мое время — время, разумеется, скверное, когда философия была не в цене, — человек, который видел, что ему грозит бесчестье, и который, как вы, носил шпагу на боку, обучался у двух частных и трех полковых фехмайстеров, в мое время такой человек протыкал бесчестье шпагой.

Филипп пожал плечами.

— Конечно, то, что я сказал, не подходит для филантропа, не любящего кровопролития. Но в конце концов филантропия не призвание для офицера.

— Сударь, долг чести я сознаю не хуже вас, однако кровью не искупить…

— Слова! Слова… достойные философа! — вскричал старик с почти величественным раздражением. — Я чуть было не сказал «труса».

— И хорошо сделали, что не сказали, — ответил Филипп, побледнев.

Барон стойко выдержал непримиримый и грозный взгляд сына.

— Я говорил, — продолжал он, — и моя логика не так уж плоха, как вы хотите меня уверить, — я говорил, что бесчестье в мире происходит не от действий, а от огласки. Ну, к примеру… Скажем, вы совершили преступление среди глухих, или слепых, или немых — разве вы будете опозорены? Конечно, вы ответите мне этим дурацким стишком:

Так пристало говорить детям или женщинам, но мужчины, черт побери, выражаются иначе. А я-то воображал, будто воспитал мужчину! И даже если слепой прозреет, глухой услышит, а немой заговорит, вы должны схватить шпагу и выколоть глаза одному, продырявить барабанные перепонки другому и отрезать язык третьему — вот как отвечает на угрозу бесчестья дворянин, носящий имя Таверне де Мезон-Руж!

— Дворянин, носящий это имя, сударь, прежде всего знает, что не должен совершать позорных поступков, поэтому я не стану отвечать на ваши доводы. Порою случается, что бесчестье проистекает от какой-то неизбежной беды; мы с сестрой оказались именно в таком положении.

— Теперь о вашей сестре. Если, по моему мнению, мужчина не должен убегать от опасности, с которой он может сразиться и которую может преодолеть, то женщина тоже должна твердо держаться на ногах. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для того, чтобы отражать приступы порока? В чем заключается триумф этой самой добродетели, если не в победе над пороком?

И барон опять рассмеялся.

— Мадемуазель де Таверне очень испугалась — не так ли? Она чувствует слабость… значит…

Внезапно Филипп подошел к отцу и проговорил:

— Сударь, мадемуазель де Таверне не поддалась слабости — она побеждена, сломлена, попалась в ловушку.

— В ловушку?

— Вот именно. Прошу вас, сударь, оставьте хоть немного вашего пыла на то, чтобы заклеймить негодяев, составивших подлый заговор на погибель ее незапятнанной чести.

— Не понимаю…

— Сейчас поймете… Какой-то подлец впустил одного человека в спальню мадемуазель де Таверне.

Барон побледнел.

— Этот подлец, — продолжал Филипп, — хотел, чтобы на имя де Таверне… мое… и ваше, сударь, легло несмываемое пятно. Вы молчите? Где же ваша юношеская шпага, чтобы пролить немного крови? Или дело не стоит того?

— Господин Филипп…

— Да не бойтесь, я никого не обвиняю, имена мне неизвестны. Это преступление затевалось во мраке, во мраке же и было совершено. И следствие его также исчезнет во мраке — я так хочу, потому что я хоть и по-своему, но тоже думаю о славе нашего рода.

— Но как вы узнали? — вскричал барон, который очнулся от изумления; в нем пробудились низкие мечты, гнусные надежды. — По какой примете?

— Через несколько месяцев примета эта станет явной для всех, кто сможет лицезреть мою сестру, господин барон.

— Но в таком случае, Филипп, — с сияющими от радости глазами возопил старик, — величие и слава нашего рода не утрачены, мы можем праздновать победу!

— В таком случае… вы и впрямь таковы, каким я вас себе представлял, — с неизъяснимым отвращением бросил Филипп. — Вы сами себя выдали, и вам недостанет ума, если вы предстанете перед судьей, как недостало сердца сейчас, перед сыном.