Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)

С этими мыслями, больно отзывавшимися в его израненной душе, Жильбер в отчаянии поднялся на ноги. В лице его отразилась игра самых мрачных и низменных страстей.

— Да будет так! — сказал он. — Я буду несчастен, я буду страдать, я буду жить в полном одиночестве. Однако я поделюсь не только причитающимся мне добром, но и злом. Моим достоянием будут отныне месть и горе. Не беспокойся, Андре, я честно поделюсь ими с тобой!

Он свернул направо и, задумавшись на минуту, чтобы выбрать путь, углубился в лес. Целый день он двигался по направлению к Нормандии, до которой рассчитывал добраться за четыре дневных перехода.

У него оставалось девять ливров и несколько су. Вид его был внушителен, лицо выражало спокойствие и отдохновение. С книгой под мышкой он был похож на студента из хорошей семьи, возвращавшегося в родной дом.

Он взял за правило ночью идти по хорошей дороге, а днем отсыпаться на солнечной лужайке. Лишь дважды ветер заставлял его укрываться в крестьянской хижине, где, сидя на стуле у очага, он засыпал так крепко, что не замечал наступления ночи.

Он так объяснял свое путешествие:

— Я держу путь в Руан к дядюшке, а иду я из Виллер-Котре. Человек я молодой, ради забавы я решил пройти весь путь пешком.

У крестьян не возникало ни малейшего подозрения: книга в те времена вызывала уважение.

Если Жильбер замечал в чьих-либо поджатых губах сомнение, он заговаривал о семинарии, к которой якобы чувствовал призвание. Это был верный способ развеять любое сомнение.

Так прошла неделя; Жильбер прожил ее как настоящий крестьянин, тратя по десять су в день и проходя по десять льё. Наконец он прибыл в Руан, а там ему не пришлось больше спрашивать дорогу.

Книга, которую он нес под мышкой, оказалась «Новой Элоизой» в дорогом переплете. Руссо преподнес ему эту книгу в подарок, надписав ее на первой странице.

Когда у Жильбера осталось всего четыре ливра и десять су, он вырвал эту дорогую для него страницу и, продав книгу хозяину книжной лавки, получил за нее три ливра.

Теперь он мог идти дальше и через три дня добрался до Гавра, где впервые увидел море в лучах заходящего солнца.

Его башмаки имели неприличный вид для молодого человека, который из кокетливости надевал днем шелковые чулки, если проходил через город. Поразмыслив, Жильбер, продал свои шелковые чулки, вернее, обменял их на пару крепких башмаков. Об их элегантности мы говорить не будем.

Последнюю ночь он провел в Арфлёре, за шестнадцать су поужинав и переночевав. В первый раз в жизни он попробовал устрицы.

«Кушанье богачей стоит перед самым нищим из людей, — подумал он. — Это верно, что Господь всегда делал только добро, а люди — зло, как говаривал Руссо».

Тринадцатого декабря Жильбер вошел в гаврскую гавань и с первого взгляда узнал «Адонис», прекрасный бриг водоизмещением в триста тонн, покачивавшийся на волнах.

На палубе не было ни души. Жильбер вскарабкался по трапу. К нему подошел юнга.

— Где капитан? — спросил Жильбер.

Юнга махнул рукой в сторону нижней палубы. Вскоре после того оттуда донесся голос:

— Пусть спускается!

Жильбер спустился. Его провели в небольшую каюту, отделанную красным деревом и чрезвычайно просто меблированную.

Человек лет тридцати, бледный, с нервным лицом, сидел за столом из того же красного дерева, что и переборки, и читал газету.

— Что вам угодно, сударь? — спросил он Жильбера.

Жильбер знаком попросил отпустить юнгу, и тот ушел.

— Вы капитан «Адониса», сударь? — спросил Жильбер.

— Да, сударь.

— Значит, эта бумага адресована вам.

Он подал капитану записку от Бальзамо.

Едва взглянув на подпись, капитан поспешно встал и, приветливо улыбнувшись Жильберу, сказал:

— Вы тоже?.. Такой молодой? Прекрасно, прекрасно!

Жильбер только поклонился в ответ.

— Куда вы направляетесь? — спросил капитан.

— В Америку.

— А когда?..

— Вместе с вами.

— Хорошо, стало быть, через неделю.

— Чем я должен в это время заняться, капитан?

— У вас есть паспорт?

— Нет.

— Тогда возвращайтесь сюда вечером, а пока погуляйте где-нибудь подальше от города, в Сент-Андрес к примеру. Ни с кем ни о чем не говорите.

— Мне нужно чем-то питаться, у меня кончились деньги.

— Поедите здесь сейчас, а вечером здесь же поужинаете.

— А потом?

— Взойдя на борт, вы уже не вернетесь на землю. Вы спрячетесь здесь и до отплытия не будете показываться… А когда мы выйдем в открытое море на двадцать льё, вы будете совершенно свободны.

— Отлично!

— Итак, постарайтесь закончить сегодня все свои дела.

— Мне нужно написать письмо.

— Пишите…

— Где?

— За этим столом… Вот вам перо, чернила и бумага. Почта находится в предместье, юнга вас проводит.

— Спасибо, капитан.

Оставшись один, Жильбер набросал короткое письмо и надписал его следующим образом:

«Мадемуазель Андре де Таверне, Париж, улица Кок-Эрон, 9, первые ворота со стороны улицы Платриер».

Он сунул письмо в карман, съел то, что сам капитан ему подал, и пошел следом за юнгой на почту, где и отправил письмо.

Весь день Жильбер любовался морем с высоты прибрежных скал.

С наступлением ночи он возвратился. Капитан поджидал его и провел на корабль.

Филипп провел ужасную ночь. Следы на снегу несомненно свидетельствовали о том, что кто-то проник в дом с целью похитить ребенка. Но на кого можно подумать? Ничто не подтверждало его подозрений.

Он так хорошо знал своего отца, что не сомневался в его причастности к этому преступлению. Господин де Таверне считал отцом ребенка Людовика XV: он, должно быть, очень дорожил этим живым доказательством неверности короля графине Дюбарри. Кроме того, барон, очевидно, полагал, что рано или поздно Андре снова окажется в милости и уж тогда будет готова вернуть себе основное средство своего будущего успеха при дворе.

Эти размышления Филиппа об отцовском характере, основанные на недавних впечатлениях, немного утешили его: он решил, что ребенка нетрудно вернуть обратно, если знаешь, кто его похитил.

Филипп дождался восьми часов. Пришел доктор Луи. Выведя доктора за ворота, он на ходу рассказал ему об ужасном ночном происшествии.

Доктор всегда был готов дать хороший совет. Он осмотрел следы в саду и в конце концов пришел к заключению, что Филипп прав.

— Я довольно хорошо знаю барона, — заметил он. — Не думаю, что он на это способен. Однако не может ли быть, что ребенок похищен не ради сиюминутных, но более определенных интересов?

— Каких же интересов, доктор?

— Интересов настоящего отца ребенка.

— Мне тоже приходила в голову эта мысль! — вскричал Филипп. — Но ведь это ничтожество и себя не умеет прокормить. Это безумец, восторженный юнец, который, к тому же, находится сейчас в бегах, боясь моей тени… Не надо ошибаться на его счет, доктор: этот презренный совершил случайное преступление. Однако теперь, когда в моей душе улегся гнев, — хотя я, разумеется, по-прежнему ненавижу этого преступника! — мне кажется, я постарался бы избежать с ним встречи, чтобы не убивать. Я верю, что он должен испытывать мучительные угрызения совести, которые и послужат ему наказанием. Думаю, что голод и бродяжничество отомстят ему за меня не хуже моей шпаги.