Вадим Сухачевский - Ахилл

А дело тут в дружбе, да, да, в нашей дружбе, мой милый Профоенор!

Ведь у других народов — как? Люди воюют либо по принуждению своих царей, либо по собственной воле, то есть, в таком случае, — ради грабежа. Потому и воины у них не очень-то надежные.

А как у нас бывало в те времена?

Ахейский мальчик становился воином уже в двенадцать лет. И вовсе не по принуждению и не из корысти, а потому что тебя потом и ахейцем не будут считать, если ты не нюхал военной жизни. В мое время таким и жениться было запрещено.

И служили по пятнадцать лет. И при этом жили не в городах, а в военных лагерях.

Сейчас ничего этого уже нет — потому и страшно мне становится, Профоенор, когда думаю о дорийской угрозе, надвигающейся с Севера...

...Да, так вот! Представь себе — попадал двенадцатилетний мальчик на военную службу. Пока еще не настоящим воином, а эфебом, учеником. Отрывался от семьи, ни матери, ни отца, ни деда рядом, — кто мог наставить его, кто мог защитить?

Но и взрослые воины, гоплиты, в свой черед испытывали потребность, которая появляется у любого уверенного, сильного человека — потребность кого-то близкого наставлять, защищать.

Потому и получалось так, что каждый эфеб тотчас попадал под опеку одного из гоплитов, и на долгие годы они становились самыми близкими людьми...

До тебя, возможно, доходили слухи, что порой между ними возникала и порочная плотская связь... Нет, нет, не верь, Профоенор, не верь! Подобные слухи может распускать лишь тот, кто не знает вовсе тогдашней военной жизни!.. Ну, может, и случалось такое изредка, а каралось, поверь, весьма строго. Никак это не было правилом — о, нет, о, нет! Эта была чистая мужская дружба, заменявшая им домашнюю жизнь, с которой они расстались с детства на многие годы.

Кстати, это способствовало и тому, что всегда был прекрасен и внешний облик наших воинов. Мы, ахейцы, как никто другой в мире, ценим красоту. Оттого всякий гоплит желал, чтобы хорошо выглядел его подопечный эфеб. Ну и сам, конечно, старался, чтобы его эфебу не было стыдно за своего старшего друга.

Вот почему наши воины, в отличие от воинов из остальных земель, всегда бывали выбриты, красиво причесаны, каждый день совершали омовения, умащивались маслами, и, уж поверь, никогда от них за версту не воняло козлом, а изо рта у них не разило чесноком, как от каких-нибудь хеттских воинов, от храбрых ассирийцев или от презренных эфиопов.

Нет, наши воины, и эфебы, и гоплиты, всегда желали радовать друг друга своим благоуханием и своею красотой. И — снова повторю — ровно ничего срамного, плотского в этом нет. Радуемся ведь мы в храмах красоте статуй наших богов, хотя вовсе и не помышляем о постыдном плотском соитии с ними

Как же эта дружба способствовало победам нашего войска? Да вот как! В бою наши гоплиты сражались не столько за своих царей, не столько даже за самих себя, сколько каждый — за своего эфеба, укрывшегося за его щитом. Каждый наш гоплит знал: побеги он с поля боя — это будет для его эфеба, которого некому защитить, верная смерть. Потому не было никого более мужественного в бою, чем наши ахейские гоплиты!

О, знал бы ты, какое горе бывало, если в бою у гоплита погибал его эфеб или у эфеба — его гоплит! В таких случаях тот, кто оставался цел, кидался на врага, не думая о том, чтобы уцелеть, а жаждя лишь мщения. Чаще всего он, конечно, погибал, но прежде наносил врагам такой урон, что не в радость им было убийство его товарища.

Так оно и бывало, поверь мне!..

А что случалось, когда гоплит, отслужив свои пятнадцать лет, покидал военную службу. Оба они, и двадцатисемилетний гоплит, и юный эфеб, рыдали в голос, никого не стыдясь. Бывало даже и так, что потом эфеб, не вынеся разлуки, кончал с собой, бросившись на собственный меч.

Такое, впрочем, происходило нечасто. Обычно эфеб вскоре сам становился гоплитом и брал под свое крыло вновь прибывшего эфеба. И все продолжалось, как после ночи солнце вновь продолжает свой круг.

Ну а вернувшийся домой гоплит заводил дом, семью, — но ничего более дорогого, чем та скрепленная боями и кровью дружба, для него все равно не было. Быть может, потому-то мы, ахейцы, не всегда бываем слишком ласковы со своими женами и, женившись, уже не так тщательно следим за своей внешностью. Так что Менелай был в этом не одинок...

...Ладно, сейчас не о Менелае речь, я ведь остановился на том, что по распоряжению Агамемнона к Ахиллу в Птелей прибыл Патрокл. И не случайно я прервался на этом рассказ про гоплитов и эфебов тогдашних времен.

Ибо...

Ибо — какую в своей жизни привязанность к тому времени он, Ахилл, мог испытать? Привязанность к диким кентаврам, к которым был отдан на обучение? Едва ли.

Привязанность к дочкам скиросского царя?.. Ну уж нет! Какая тут может быть привязанность, если сами они роем, надо полагать, как мухи над каплей меда, вились вокруг него? Тут просто взыграла его молодая кровь, но ни о какой настоящей привязанности, уверен, не может идти и речи!

И вот получается — даже той радости, которая выпадает на долю каждого ахейского юноши, он, Ахилл, царский сын, так никогда и не испытал!

Так что Агамемнон и тут не ошибся в своих расчетах — крепчайшая дружба между Ахиллом и Патроклом завязалась сразу же, едва Патрокл прибыл в Птелей. Они были так не похожи один на другого, эти двое, — воспитанный у кентавров могучий, горделивый, вспыльчивый Ахилл и выросший в роскошных Микенах, благонравный, хрупкий Патрокл, — и именно из-за их несхожести эта дружба была им обоим так нужна, ибо каждый восполнял собою то, чего нет у другого. Такая же дружба соединяла, наверно, олимпийца Аполлона и его прекрасного друга, земного юношу Кипариса.

Более сильный Ахилл с первых дней взял Патрокла под свое крыло, став как бы наставником-гоплитом при нем, эфебе. Он обучил Патрокла всем военным премудростям, которые постиг, находясь у кентавров, и вскоре мало кто смог бы отличить ученика от учителя, если бы вдруг Патрокл появился на поле брани в доспехах мирмидонского царевича...

(Ах, снова же всем на беду — и Патроклу, и троянцам, и самому себе — выучил его этому Ахилл!..)

Когда птелеец Анхиз, брат Бусилая, мало уступавший тому гиганту в росте и силе, попробовал однажды насмехнуться над хрупким видом Патрокла, Ахилл, услыхавший это, в гневе нанес ему такой удар кулаком, что Бусилаев братец тут же отошел в Аид, и уже больше подобных шутников в Птелее не находилось. Да и потом, во время Троянской войны, не припомню, чтобы отыскался кто-нибудь, желающий насмехнуться над Патроклом — про тот случай в Птелее было известно всем...

А Патрокл помогал своему другу, воспитаннику диких кентавров, приобщиться к великой микенской культуре, передавал ему наши древние легенды, пел под кифару наши лучшие песни — и под воздействием Патрокла начал понемногу изменяться наш Ахилл: более подобающими ахейскому царевичу, не такими порывистыми, как у взмыленного кентавра, становились его движения, более изящной сделалась речь, умягчился нрав, загрубевший, пока он четыре года жил там, на Севере, среди диких племен.