Александр Дюма - Анж Питу

Мэр отвернулся, чтобы скрыть волнение, успев при этом легким кивком показать аббату, что одобряет его речь.

Помощник мэра, новый Тарквиний, тростью сшибал лепестки с цветов.

Анж растерялся.

Его подчиненные, заметив это, нахмурились.

Не потерял спокойствия лишь юный спартанец Себастьен.

Он подошел к Питу и спросил:

— О чем, собственно, речь?

Питу в двух словах объяснил ему положение дел.

— Приказ подписан? — осведомился юный Жильбер.

— Военным министром и генералом Лафайетом, а написан рукою твоего отца.

— В таком случае, — гордо воскликнул мальчик, — почему его не выполняют?

В его расширившихся зрачках, раздувающихся ноздрях, непреклонном взгляде выказывал себя властительный дух его предков.

Аббат услышал слова, сорвавшиеся с уст юноши; он вздрогнул и опустил голову.

— Три поколения врагов против нас! — прошептал он.

— Что ж, господин аббат, — сказал мэр, — придется подчиниться!

Аббат отступил на шаг назад, сжимая в руке ключи, которые, по старой монастырской привычке, вешал на пояс.

— Нет! Тысячу раз нет! — воскликнул он. — Оружие принадлежит не мне, и я буду ждать приказа моего повелителя.

— О господин аббат! — укоризненно произнес мэр, не в силах на сей раз скрыть своего неодобрения.

— Это мятеж, — сказал священнику Себастьен, — берегитесь, господин аббат.

— Tu quoque! [51] И ты тоже! (лат.). — прошептал аббат Фортье, в подражание Цезарю закрывая лицо сутаной.

— Ничего, ничего, господин аббат, не тревожьтесь, — утешил священника Питу, — это оружие будет пущено в ход для блага родины.

— Молчи, Иуда! — отвечал аббат. — Если ты предал своего старого учителя, что помешает тебе предать родину?

Питу, чья совесть была нечиста, нахмурился. Он и сам чувствовал, что повел себя не как великодушный герой, а как ловкий чиновник.

Но, потупившись, он увидел подле себя своих подчиненных, которые, казалось, стыдились его слабости.

Питу понял, что если он не примет мер, то навсегда лишится уважения сограждан.

Гордость вернула ему силы.

Подняв голову, он сказал:

— Господин аббат, как бы ни был я предан моему старому учителю, я не оставлю эти оскорбительные слова без комментария.

— Так ты, значит, занялся комментариями? — воскликнул аббат, надеясь сбить Питу с толку своими насмешками.

— Да, господин аббат, я занялся комментариями, и вы скоро убедитесь, что комментарии мои верны, — отвечал Питу. — Вы называете меня предателем, потому что я требую у вас именем правительства то оружие, которое вы отказались выдать мне по доброй воле, когда я просил его с оливковой ветвью в руках. Что ж, господин аббат, я предпочитаю прослыть человеком, предавшим своего учителя, чем таким человеком, который заодно с учителем помогает контрреволюции. Да здравствует отечество! К оружию! К оружию!

Мэр кивнул Питу с тем же одобрительным видом, с каким вначале кивал аббату, и сказал:

— Отлично сказано! Просто превосходно!

В самом деле, речь Питу произвела исключительное действие: аббат лишился дара речи, а остальные слушатели преисполнились боевого духа.

Мэр потихоньку удалился, знаком приказав своему помощнику остаться.

Помощник был бы рад последовать примеру начальника, но отсутствие обоих отцов города не могло бы остаться незамеченным.

Поэтому вместе с секретарем суда помощник мэра последовал за жандармами и тремя национальными гвардейцами к музею, все входы и выходы которого Питу, «вскормленный в серале», знал с детства.

Себастьен, гибкий, как юный лев, бросился за патриотами.

Остальные ученики, вконец растерявшись, не знали, что и думать.

Что же до самого аббата, то он, отперев дверь музея, рухнул на первый попавшийся стул, вне себя от гнева и стыда.

Очутившись наконец в музее, помощники Питу ощутили острое желание прибрать к рукам все его содержимое, но командующий национальной гвардией Арамона, объятый благородной робостью, остановил их.

Он мысленно пересчитал подчиненных ему национальных гвардейцев и, поскольку их было тридцать три, приказал забрать тридцать три ружья.

Однако, не исключая возможности, что дело и впрямь может дойти до стрельбы, и не желая в этом случае оставаться в стороне, Питу взял для себя тридцать четвертое ружье — настоящий офицерский карабин, короче и легче других; из этого оружия можно было с одинаковым успехом подстрелить зайца или кролика и сразить лжепатриота или настоящего пруссака.

Кроме того, Питу обзавелся шпагой, как у г-на де Лафайета, — шпагой, принадлежавшей некогда герою Фонтенуа или Филипсбурга, и пристегнул ее к поясу.

Сержант и лейтенант взвалили на плечи по дюжине ружей каждый, причем так велика была их радость, что они даже не почувствовали огромной тяжести своей ноши.

Питу забрал остальные ружья.

Чтобы избежать огласки, они решили миновать городок и пойти парком, тем более что это была самая короткая дорога.

Этот путь имел также и то преимущество, что здесь троим офицерам не грозила встреча с людьми, решительно не разделявшими их взглядов. Питу не боялся борьбы, порукой в том был выбранный им карабин. Но Питу научился размышлять, а размышления привели его к выводу, что, если одно ружье способно защитить человека, несколько ружей пригодны для этого куда менее.

Итак, наши герои со своими трофеями бегом пересекли парк и достигли круглой поляны, где вынуждены были сделать привал. Затем, обливаясь потом, шатаясь от усталости, какой можно гордиться, они дотащили драгоценный груз, который отечество — быть может, несколько опрометчиво — доверило их заботам, до лачуги Питу.

В тот же вечер национальная гвардия в полном составе явилась к своему командиру Питу, и он вручил каждому гвардейцу ружье, наказав, по примеру спартанских матерей: «На щите или со щитом».

Преображенная гением Питу, деревушка Арамон немедленно уподобилась муравейнику в день землетрясения.

Здешние жители, прирожденные браконьеры, наперекор лесникам и жандармам мечтающие об охоте, увидели в Питу, наделившем их ружьями, земного бога.

Они забыли о его длинных ногах и длинных руках, большой голове и огромных коленях, забыли о его прежних странных выходках; целую ночь, пока белокурый Феб гостил у красавицы Амфитриты, Питу почитался ангелом-хранителем арамонцев.

Назавтра энтузиасты принялись осматривать, ощупывать и чистить свои сокровища; инстинкт заменял им знания, и те, кому достались первоклассные ружья, могли сполна оценить свою удачу, а те, кто получил ружья похуже, измышляли способы поправить дело.

Тем временем Питу, затворившись в своей лачуге, словно великий Агамемнон в своем шатре, предавался размышлениям, и, пока другие напрягали руки, чистя оружие, он напрягал мозг.