Александр Дюма - Анж Питу

«О чем же размышлял Питу?» — поинтересуется читатель, благоволящий к этому юному гению.

Питу, сделавшийся пастырем народов, размышлял о бренности всего сущего.

В самом деле, близился миг, когда зданию, возведенному им с таким трудом, предстояло рассыпаться в прах.

Ружья были розданы солдатам накануне. Нынешний день они употребили на то, чтобы привести оружие в порядок. Завтра придется начать учения, а Питу не знает даже первой команды к заряжанию на двенадцать счетов.

Питу всегда заряжал ружье не по счету, а как Бог на душу положит.

Еще хуже обстояло дело со строевыми учениями.

А что это за командующий национальной гвардией, который не умеет заряжать на двенадцать счетов и командовать строевыми учениями?

Пишущий эти строки знал только одного такого командующего — впрочем, земляка Питу.

Итак, обхватив голову руками, застыв в неподвижности и глядя вокруг невидящими глазами, Питу размышлял.

Цезарь в лесах дикой Галлии, Ганнибал в заснеженных Альпах, Колумб в чужих морях не обдумывали так торжественно свою встречу с неведомым, не желали так страстно разгадать загадку тех страшных богов, что зовутся dii ignoti [52] Неведомыми богами (лат.). и владеют секретом жизни и смерти, как желал этого Питу в тот роковой день.

«Увы! — говорил себе Питу. — Время идет, завтра приближается, и скоро наступит тот час, когда мое ничтожество проявится во всей его неприглядности.

Завтра тот, кто молнией обрушивался на Бастилию, заслужит прозвание кретина от всех жителей Арамона, как заслужил его… не помню кто — от всех жителей Афин.

Завтра меня поднимут на смех! Меня, которого сегодня превозносят до небес!

Нет, это невозможно! Этого не должно быть! Что если о моем позоре узнает Катрин!»

Питу на секунду перевел дух.

«Что может меня спасти? — спросил он самого себя. — Храбрость?

Нет, нет! Храбрости хватает на минуту, а упражнение на прусский манер включает двенадцать счетов.

Что за дикая мысль — учить французов на прусский манер!

А может, сказать, что я слишком люблю Францию, чтобы учить французов на прусский манер, и изобрести какой-нибудь более патриотический способ обучения?

Нет, я собьюсь.

Однажды на ярмарке в Виллер-Котре я видел обезьяну. Она изображала солдата на плацу, но ведь она это делала, наверно, по-обезьяньи, как попало…».

— Придумал! — вдруг возопил Анж и, молниеносно вскочив, уже собрался было пустить в ход свои длинные ноги, но одно соображение остановило его.

«Мое отсутствие вызовет толки, — сказал он себе, — надо предупредить людей».

Он открыл дверь, призвал к себе Клода с Дезире и приказал:

— Назначьте первый день учений на послезавтра.

— Отчего не на завтра? — воскликнули младшие офицеры.

— Оттого, что сейчас вы оба устали, а перед тем как начать обучение солдат, я должен заняться с вами. К тому же, возьмите себе за правило, — добавил Питу сухо, — исполнять приказания беспрекословно.

Младшие офицеры кивнули.

— Итак, — сказал Питу, — учения послезавтра, в четыре утра.

Младшие офицеры снова кивнули, вышли из лачуги Питу и, поскольку было уже девять вечера, отправились спать.

Питу подождал, пока они скроются за углом, а затем двинулся в противоположном направлении и в пять минут домчался до самой темной и глухой лесной чащи.

Скоро мы узнаем, в чем состояла осенившая Питу спасительная идея.

Питу бежал по лесу с полчаса: ему нужно было попасть в самую глушь.

Здесь, среди трехсотлетних высоченных деревьев и непроходимого колючего кустарника, стояла возле огромного валуна хижина, построенная лет тридцать-сорок назад; хозяин ее не без корысти набросил на свое существование покров тайны.

Хижину эту, наполовину вросшую в землю, оплели узловатые ветви и побеги; свет и воздух поступали внутрь через косо прорезанное отверстие в крыше.

Хижина напоминала лачуги альбайсинских цыган: если бы не вившаяся порою над крышей струйка голубого дыма, никому, кроме лесников, охотников, браконьеров и окрестных землепашцев, не пришло бы в голову, что в ней обитает живое существо.

И тем не менее вот уже сорок лет здесь жил отставной гвардеец, которому герцог Орлеанский, отец Луи Филиппа, дозволил поселиться в чаще леса, носить военный мундир и охотиться на зайцев и кроликов, делая в день не больше одного выстрела.

Стрелять птиц и крупную дичь ему не разрешалось.

В ту пору, о какой мы ведем речь, старику исполнилось шестьдесят девять лет; вначале соседи звали его просто Клуисом, но с годами он превратился в папашу Клуиса.

Постепенно и за валуном, к которому прилепилась хижина отставного солдата, закрепилось название Клуисов камень.

В сражении при Фонтенуа папаша Клуис был ранен и лишился ноги. Именно поэтому он был так рано уволен в отставку и удостоился от г-на герцога Орлеанского перечисленных выше привилегий.

Папаша Клуис никогда не бывал в больших городах, а в Виллер-Котре являлся раз в год, чтобы купить пороху и дроби на триста шестьдесят пять или, если год был високосный, триста шестьдесят шесть выстрелов.

В этот же самый день он приносил на улицу Суасон, к шляпнику г-ну Корню, триста шестьдесят пять или триста шестьдесят шесть кроличьих и заячьих шкурок, за которые шляпный мастер давал ему семьдесят пять турских ливров.

Говоря о трехстах шестидесяти пяти или трехстах шестидесяти шести шкурках, мы нисколько не преувеличиваем, ибо папаша Клуис так набил себе руку, что, имея право на один выстрел в день, ежедневно убивал либо кролика, либо зайца.

А поскольку он делал в год не больше и не меньше чем триста шестьдесят пять или — если год был високосный — триста шестьдесят шесть выстрелов, то убивал в обычные годы сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика, а в високосные — сто восемьдесят три зайца и столько же кроликов.

Эти животные и давали ему средства к существованию: их мясом он питался либо продавал его, на их шкурки, как мы уже сказали, покупал пороху и дроби, а остаток откладывал на черный день.

Впрочем, раз в год у папаши Клуиса имелся и другой источник дохода.

Один из склонов валуна, возле которого стояла его хижина, был пологим, как скат крыши.

Максимальная длина этого склона достигала восемнадцати футов.

Человек или предмет, оказавшийся на верху склона, мог плавно съехать по нему до самого низа.

Папаша Клуис исподволь, через кумушек, покупавших у него кроличье и заячье мясо, стал сеять в соседних деревнях слухи о том, что девушки, которые в день святого Людовика трижды скатятся вниз по склону лесного валуна, в тот же год выйдут замуж.