Джеймс Купер - В Венеции

— Да, синьор, он несет другое наказание.

— Ты гондольер?

— Да, синьор.

— Твоя мать…

— Умерла! — сказал Джакопо, заметив, что секретарь остановился, чтоб справиться с документами в деле.

Снова наступило молчание, которое секретарь нарушил лишь после того, как кинул взгляд на судей.

— Она не была обвинена в преступлении твоего отца?

— Если бы даже и была обвинена, синьор, теперь она уже давно вне власти республики…

— Вскоре после того, как твой отец навлек на себя гнев Сената, ты оставил ремесло гондольера?

— Да, синьор.

— Тебя обвиняют, Джакопо Фронтони, в том, что ты переменил весло на стилет?

— Да, синьор.

— В продолжение уже нескольких лет слух о твоих кровавых подвигах распространялся по Венеции, и с некоторого времени тебя обвиняют в каждой насильственной смерти.

— Это истинная правда, господин секретарь. Хотел бы я, чтоб этого не было!

— Его высочество дож и члены Совета не остались глухи к жалобам; они с беспокойством прислушивались к ним, и если Сенат оставлял тебя на свободе, то это только оттого, что он не хотел преждевременным арестом пятнать горностай правосудия.

Джакопо молча поклонился; однако, при этом заявлении на лице его появилась настолько выразительная улыбка, что секретарь тайного судилища низко склонился над бумагами, делая вид, что разбирается в делах.

— Против тебя есть страшное обвинение, Джакопо Фронтони, — продолжал секретарь… — И ради жизненных интересов сограждан Тайный Совет сам взялся за это дело. Знал ли ты лагунского рыбака, Антонио Теккио?

— Да, синьор. Я виделся с ним недавно и очень сожалею, что это было совсем перед его смертью.

— Тебе известно, конечно, что его нашли утонувшим в бухте?

Джакопо вздрогнул. Его волнение, видимо, сильно подействовало на младшего из членов Совета, и, пораженный откровенностью признания, он быстро повернулся к своим сослуживцам; те слегка кивнули ему головами.

— Его смерть вызвала сильное недовольство среди его товарищей и привлекла серьезное внимание Сената.

— Смерть самого бедного венецианца должна вызвать интерес и среди патрициев, синьор.

— Знаешь ли ты, Джакопо, что тебя называют его убийцей?

— Да, синьор, мне это известно.

— Говорят, будто ты был среди гондольеров в последней гонке, и, если бы не этот рыбак, ты взял бы приз.

— Это верно, синьор.

— Ты не отрицаешь этой улики? — спросил с удивлением секретарь.

— Нет, это верно: без него я был бы победителем.

— А ты хотел взять приз, Джакопо?

— Да, синьор, от всего сердца, — ответил обвиняемый. — От меня ведь отреклись мои товарищи гондольеры, а между тем, с детства до нынешнего дня уменье владеть веслом было моей гордостью.

Новое движение выдало удивление молодого инквизитора.

— Сознаешься ты в преступлении?

Джакопо усмехнулся.

— Если присутствующие здесь господа сенаторы снимут маски, то мне будет легче ответить на этот вопрос.

— Твоя просьба дерзка и необычна. Никому не известны патриции, управляющие судьбами государства. Сознаешься ли ты в преступлении?

Появление стремительно вошедшего офицера помешало ответу. Он передал письменное донесение судье в красной мантии и скрылся. После короткой паузы стражникам был отдан приказ вывести подсудимого.

— Благородные сенаторы, — сказал Джакопо, приближаясь к столу, — позвольте мне навестить одного заключенного в камерах под свинцовой крышей; у меня есть серьезные причины увидеть его, и я, как мужей, как отцов, прошу вас разрешить мне это.

Два старых сенатора не слышали его, занятые новым донесением. Синьор Соранцо подошел ближе к свету, чтобы лучше разглядеть преступника. Тронутый его взволнованным голосом и приятно обманутый выражением лица Джакопо, он взял на себя ответственность разрешить ему его просьбу.

— Отведите его, куда он хочет, — сказал он алебардщикам, — только возвращайтесь скорее.

Джакопо с благодарностью взглянул на молодого сенатора, но, боясь, что остальные судьи будут против этого разрешения, поспешно вышел из залы. Джакопо прошел по темным потайным коридорам, скрытым от постороннего глаза, но отделенным лишь тонкой перегородкой от роскошных покоев дожа. Дойдя до тюремной камеры под крышей, Джакопо остановился и повернулся к своим стражам:

— Прошу вас, снимите с меня на минуту эти гремящие цепи.

Его провожатые переглянулись, никто из них не решался оказать ему эту милость.

— Должно быть, я в последний раз увижу сейчас одного больного, — продолжал Джакопо. — Умирающего отца… Он ничего не знает о моем положении… Так неужели вы хотите, чтобы он увидел меня в цепях?

Его слова, в которые он вложил всю силу чувства, на этот раз имели успех: один из провожатых снял цепи с браво и велел ему итти вперед. Джакопо осторожно вошел в коридор перед камерой, и, когда дверь была отперта, он один вступил в комнату, потому что солдаты не находили достаточно интересным для себя присутствовать при свидании наемного убийцы с отцом в нестерпимой жаре под раскаленной свинцовой крышей. Дверь за арестантом затворили, и камера вновь погрузилась в темноту.

Несмотря на свою обычную твердость, Джакопо сперва не знал, что делать, очутившись неожиданно в безмолвном жилище заброшенного арестанта. Но скоро он услышал предсмертное хрипение и догадался, в какой стороне находилась кровать; массивные стены со стороны коридора совершенно отнимали свет у этой страшной камеры.

— Отец! — позвал нежно Джакопо. Он не получил ответа.

— Отец! — повторил он громче.

Хрип прервался, и заключенный заговорил:

— Ты пришел, сынок, — сказал он слабым голосом, — закрыть мне глаза…

— Силы тебе изменяют, отец?

— Да, сынок, слабею… Теперь мне недолго осталось мучиться… А я все надеялся, что увижу опять дневной свет, твою мать и сестру…

— Мать и сестра умерли, отец!

Старик застонал. Джакопо опустился около постели.

— Это неожиданный удар, — сказал, наконец, старик.

— Отец, они уже давно умерли!

— Почему ты мне раньше не сказал этого, Джакопо?

— У тебя и без того много было горя.

— А ты-то как же? Ты ведь один останешься… Дай мне руку… Бедный мой Джакопо!

Браво приблизился к ложу и взял дрожавшую руку отца; она была холодная, влажная.

Громкий удар в дверь прервал прощание.

— Иди, Джакопо, — сказал один из солдат. — Совет тебя ждет!

Джакопо почувствовал, как задрожал отец, и ничего не ответил.

— Если бы они оставили тебя еще на одну минутку! — прошептал старик. — Я тебя долго не задержу.

Дверь отворилась; свет от лампы проник в тюремную камеру. Но страж сжалился и закрыл ее. Джакопо очутился опять в темноте. Благодаря этому кратковременному свету, он успел уловить последний взгляд отца: хотя смерть была уже в этом взгляде, но он выражал в то же время нежную любовь.