Дмитрий Евдокимов - 1612 год

— Так отобрать немедля! — не унимался Татищев.

— Силой негоже, — возразил Шуйский. — Пусть сами вернут. Ты, Татищев, завтра и пойдешь к Марине, а потом к ее родителю и скажешь, что не отпустим ее к отцу, пока все до копейки не возвернут.

Когда после обеда бояре чинно отправились по домам, чтобы соснуть до вечера, Шуйский велел Маржере следовать за собой в опочивальню. Дав постельному слуге знак, чтоб подождал со сниманием с него многочисленных одежд, государь обратился к начальнику стражи:

— Доволен, что оставил тебя при дворце?

Жак склонился, бормоча слова благодарности.

— Ладно, ладно! Будешь верно служить, милостью не оставлю.

Маржере, осмелев, не удержался:

— По-моему, я вправе ждать государевой милости после той ночи.

— Той ночи? — покраснел от досады скупой Шуйский. — А разве я тебе что-нибудь обещал?

— Гонсевский обещал…

«Наследный принц» гнусно захихикал, ощеря гнилые зубы:

— Так пусть тебе Гонсевский и платит. Если сможет.

Маржере понял, что вознаграждения ему не видать как своих ушей, и поклонился, чтобы побыстрей ретироваться.

— Погоди, — остановил его Шуйский. — Завтра пойдешь с Татищевым к Мнишекам. Дьяк не силен в посольской науке, может нагрубить и все испортить. Будешь вести переговоры как переводчик. Переводи не все, что он будет говорить, особенно если ругаться будет! Главное, добейся, чтобы Мнишеки вернули все подарки в государеву казну. Вот тогда можешь рассчитывать на мою милость, в том тебе мое слово.

Маржере очень засомневался в слове Шуйского, тем не менее, расправив грудь, изъявил готовность исполнить монаршью волю.

Наутро Маржере пошел разыскивать Татищева. Искать его долго не пришлось: дьяк уже околачивался возле Красного крыльца. Предупрежденный Шуйским, он ждал переводчика. Идти им было недалеко — Марина содержалась все в том же дворце, где стала русской царицей. Стрелецкая стража у крыльца расступилась, и гости вошли в приемный зал, куда вскоре вошла и Марина, предупрежденная фрейлиной. Жак встретил ее с чувством смущения, ожидая увидеть женщину, измученную трагическими переживаниями. Но прекрасное лицо бывшей императрицы было по-прежнему упруго-свежим, а огромные глаза выражали лишь любопытство и, пожалуй, лукавство. Она даже милостиво улыбнулась, узнав в статном офицере начальника телохранителей своего супруга.

Жак изящно поклонился, взмахнув шляпой, однако дьяк, не снимая своей высокой шапки и не подумав ради приличия сказать какие-то слова приветствия, с грубым нажимом спросил:

— Сказывают, плачешься, будто к отцу не пускают?

Маржере, памятуя о напутствиях Шуйского, сообщил по-польски, что присланы они сюда новым государем, который приносит свои соболезнования и осведомляется, в чем нуждается вдова и не хотела ли бы она вернуться под родительский кров. Дьяк подозрительно вслушивался, улавливая отдельные, схожие с русскими, слова, и хмуро осведомился:

— Чего это ты распетушился, как на именинах? Скажи, что будет сидеть здесь под стражей, пока не отдаст все, что ей самозванец подарил.

Жак постарался перевести это как можно деликатнее, но Марина, было прослезившаяся при словах о соболезновании, поняв смысл ультиматума, заговорила горячо, с вызовом:

— Пусть забирают все — и драгоценности, и дукаты, и лошадей, и даже платья. Да, да! Даже платья! Хотя видит Бог, что я шила их еще в Кракове. Уйду к отцу в одной рубашке! Об одном лишь прошу — отпустить со мной моих фрейлин. Бедные женщины! Они столько натерпелись от этих грубых мужиков. И если можно, прошу отдать моего арапчонка, мне так без него скучно.

При этом Марина уныло вздохнула, а Маржере подумал: «Боже мой, ведь она совсем дитя. Потеряла корону, а жалеет об утрате арапчонка!» Перевел же Татищеву красноречивый и пылкий ответ царицы весьма лаконично:

— Она согласна на все!

Дьяк довольно хохотнул:

— Почувствовала, что у меня не отвертишься. Ну, пошли теперя к ее родителю. Сегодня же все и заберем, а они пусть друг с другом милуются сколько влезет.

— Мы идем к вашему отцу. Что-нибудь ему передать? — «перевел» Маржере.

Марина лишь грустно покачала головой:

— Передайте то, что слышали.

Когда Маржере повернулся к выходу, до него донеслись тихие слова, произнесенные по-французски:

— Скажите, полковник, правда ли, что император чудом спасся?

«Так вот оно что, — мелькнуло в голове старого вояки. — Бедная девочка верит, что Димитрий жив!» Ему так хотелось оставить ей надежду, но он решил, что Марина должна знать правду, какой бы горькой она ни была.

— Не верьте слухам. Я вчера видел тело государя. Он мертв.

— Чего она еще хочет? — недовольно спросил Татищев, остановившись в дверях.

— Просит вернуть своего слугу-арапчонка.

— Эту нечисть черную? Кажись, Шуйский себе прибрал. Тоже всякую погань во двор тащит: и ведунов, и бабок, и шутов, и юродивых. Тьфу, дьявольское отродье!

…Не чувствовалось особого уныния и в хоромах тестя императора, Юрия Мнишека. Он встретил послов хитроватой усмешкой:

— А что, говорят, новый государь еще холост? И не спешит жениться на дочери русского князя?

Маржере удивленно взглянул на хозяина: быстро же весть о том, что говорилось за обедом у Шуйского, долетела сюда.

Видимо, и Татищев подумал о том же самом. Буравя поляка злыми заплывшими глазками, пробасил:

— Коль об этом знаешь, значит, знаешь, зачем и мы сюда пожаловали, — за добром, что тебе зять на радостях подарил!

— Поверьте, панове, добра того не так уж и много. А против нашего с ним договора, можно сказать, совсем ничего! Так, несколько камешков.

Дьяк сделал глумливый жест, выражающий крайнее недоверие, и хмыкнул:

— В дворцовых росписях точно указано, чего и сколько тебе выдавалось из царевой казны. Все заберем!

— Как ты смеешь не верить мне, вельможному пану! — вскипел Мнишек. — Я истратил на эту свадьбу в десять раз больше, чем мне пожаловал Димитрий.

— Думаешь, мы не знаем, сколько денег тебе передал Власьев еще в Кракове? А сколько изделий из золота и серебра? А кони? А седла и уздечки, украшенные каменьями? Все отдашь! Иначе не видать тебе твою дочку!

Упоминание о Марине направило мысли воеводы в прежнее русло. Вдруг игриво заулыбавшись дьяку, он миролюбиво сказал:

— Ну, полно, полно! Да и какие счеты могут быть между государем и государыней!

Татищев тупо воззрился на живо жестикулирующего пана:

— Жена самозванца, католичка — государыня?

— Конечно! Подумай сам — Шуйскому теперь негоже брать в жены ниже себя по родству. А кто такие Буйносовы? Кто про них в Европе слышал? Дошло? А прежнюю государыню, сиречь мою дочь, знают и король Польский, и римский император. Сам Бог велел Шуйскому жениться на моей дочери. И королю Сигизмунду, что благословил Марину на брак с Димитрием, никаких обид не будет. Все исполняется, как он хотел, — полячка остается русской царицей. А это залог вечного мира между Речью Посполитой и Русью. И, учитывая, что Сигизмунд не крепко на троне сидит и все глядит в сторону своей родины — Швеции, глядишь, будущий наследник станет во главе уже двух славянских государств.