Валерий Елманов - Царское проклятие

— За то бог сокрушит тебя вконец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища твоего и корень твой из земли живых…

— Будя, — оборвал его Палецкий, устремив взгляд на отошедшего в сторону Воротынского. — Как по мне, так более чем достаточно. Помнишь, княже, как гадают об успехе чего-либо по святому писанию? — и вновь к Третьяку: — Перелистни сколько-нибудь страниц, отрок, и ткни перстом наугад, после чего зачти.

Юноша, недоумевая, тем не менее послушно проделал то, что ему велели, и все так же, с некоторыми запинками и по складам прочел:

— Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит.

— Хватит, — вновь остановил его Палецкий.

Он неторопливо встал, подошел к Третьяку, властно взял у него из рук огромный рукописный фолиант и сам перелистнул на несколько страниц назад, после чего, в упор глядя на Воротынского, вонзил в бумажный лист палец и медленно, щурясь, потому что вблизи буквы несколько расплывались — годы, — произнес:

— Он простер руку с высоты, и взял меня, и извлек меня из вод многих. Избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня. Они восстали на меня в день бедствия моего, но господь был мне опорой. Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо он благоволит ко мне. Воздал мне господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня; ибо я хранил пути господни и не был нечестивым пред богом моим.

Дмитрий Федорович остановился и вновь пристально посмотрел на Воротынского.

— Либо мы и впрямь затеваем благое дело, либо кто-то, — подчеркнул Владимир Иванович последнее слово, — очень умно нас дурит.

— Нечисть не водится днем, в светлице с иконами, да еще при чтении святых книг, — правильно истолковав намек, тут же парировал Палецкий. — Хотя, может, оно и впрямь так совпало. Ну, как при игре в зернь [75] Зернью в то время называли игру в кости, но не современные, с точками от одного до шести, а попроще, окрашенные с одной стороны в черную краску, а с другой — в белую. . Тогда попробуй ты, князь. Если и тебе… — Он не стал договаривать, протянув книгу Воротынскому.

Тот бережно принял фолиант, разместил его у себя на коленях и точно так же, как и Палецкий, раскрыл его наугад, уперся пальцем в одну из строк.

— Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стоны свои в крови нечестивого. И скажет человек: «Подлинно есть плод праведнику! Итак, есть бог, судящий на земле!»

— А на это что скажешь? — спросил Дмитрий Федорович, утирая платком испарину, обильно выступившую на лбу.

Воротынский молчал. Если уж Псалтырь в течение трех раз кряду ответил им, попав не в бровь, а в глаз, тут не возразишь. Да мало того, этот Иоанн, то есть Третьяк, и вовсе ни сном ни духом, но святая книга и его одарила пророчеством, да еще каким.

«Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит, — мысленно повторил он прочитанное Третьяком. — Мда-а. Тут, как видно, ничего не попишешь. Не иначе предложенное Палецким и впрямь угодно господу», — и молча развел руками.

— Пожалуй, лучше бы никто не ответил, — одобрил Дмитрий Федорович этот красноречивый жест, натужно улыбнулся и спохватился: — Ах, да. Мы же еще не узнали, как ты счет ведаешь. А скажи-ка мне, отрок…

Проверка на умение слагать и отнимать цифирь тоже дала положительный результат. Делить, правда, равно как и множить, Ивашка не умел, в чем откровенно сознался, после чего Дмитрий Федорович удостоил его милостивого кивка. Дважды повторять не пришлось, и изрядно вспотевший от такого неожиданного экзамена Третьяк мигом вылетел за дубовую дверь. Сердце у него колотилось от предчувствия каких-то загадочных перемен в его жизни. Каких именно — Третьяк не задумывался, но в том, что они грядут — был уверен, иначе зачем бы стали проверять его на знание грамоты и на цифирь.

«Не иначе как в тиуны возьмут, а там — как знать — и в подьячие попаду», — размечтался он, а потому навоз из коровника выгребал с удвоенной энергией.

После его ухода некоторое время в светлице царило напряженное молчание.

— А почто сразу сей тайны не поведал? — осведомился Воротынский, не зная что сказать, но желая прервать затянувшееся молчание.

— Думал, ежели отвергнешь словеса мои, дак ни к чему и сказывать, чтоб дите уберечь — мало ли что на уме у тебя всколыхнется. Ну а коль из-за одного его холопства робеешь, тогда отчего бы и не поведать.

Владимир Иванович отчаянно тряхнул головой:

— Ин быть посему. Видит бог — завсегда мой род верно московским князьям служил, а уж коли он так, то пущай господь рассудит, кто прав, а кто виноват. Так что ты удумал, сказывай?

— Поначалу тайну рождения открыть ему надобно, да обучить всему, что потребно. Это я все на себя беру. А уж потом тебя покличу, так что будь наготове, да людишек справных подбери. Не много, но чтоб каждый десятка стоил, вроде того же Левонтия. Токмо гляди, с опаской речь веди. Поначалу пощупай — чем человек дышит, да сколь у него злобы скопилось. Лучше же всего, чтоб из опальных были.

— Есть у меня такие знакомцы, — кивнул Воротынский.

— Вот и славно. А я, с твоего дозволения, нового великого князя вывезу ближе к зиме в укромное место, да приставлю к нему учителя. Есть у меня один на примете, — и, не удержавшись, похвастался: — В дьяках думных хаживал, да опосля не ко двору великой княгини пришелся.

— Не подведет? — усомнился Владимир Иванович. — Знаю я это крапивное семя.

— Не должен. Да ты о нем слыхал. Федор Иванович Карпов, кой тоже Рюрикович — его пращур Карп Федорович до самого конца тверским князьям служил, так что у них честь и верность в крови.

— Так он разве не помер? — удивился Воротынский.

— Жив покамест, хотя и болеет. Ну да ради такого дела, думаю, воспрянет духом. А ты жди, — последняя фраза прозвучала уже после того, как Дмитрий Федорович, бережно поддерживаемый двумя здоровыми холопами, тяжело взгромоздился на своего саврасого.

Ждать Воротынскому пришлось недолго. Доверенный человек князя Палецкого постучался к нему в терем через две недели. Пробыл он мало — вечером прикатил, а утром уже отбыл. Вот только прибыл один, а уехал вдвоем со счастливым Третьяком, твердо поверившим в свое несказанное счастье и в то, что быть ему теперь подьячим. Эвона как — не грело, не горело, да вдруг осветило.

О большем он не мечтал, потому что куда уж тут больше. Чай, выше их только дьяки, окольничие да бояре с князьями. Так ведь к ним его по худородству, будь Третьяк хоть семи пядей во лбу, все равно и близко не подпустят.

Да и ни к чему оно.

Это бы сбылось, и ему с лихвой хватит.

— Неча голову гнуть, яко кобыла к овсу. Ты урок сказывай. — И тонкий ореховый прут не больно, но чувствительно ожег правую руку Ивашки, воровато потянувшуюся к тяжелому, окованному по уголкам серебром, с массивными застежками, увесистому фолианту.