Валерий Елманов - Царское проклятие

Оставшись же наедине с Адашевым, Иоанн заметил:

— Однако помыслить над его словесами надобно, ибо есть в них кой что. К примеру, о наместничестве. Тут он дело говорит. Казна от него страдает, люду от оных наместников худо, так на что их плодить?

— А управлять кому ж? Дьякам с подьячими? — тихонько уточнил засомневавшийся Адашев. — Так ведь хлеще бояр воровать учнут, ибо худородные.

— То ты верно сказал — и не просто хлеще, а во сто крат. Там, где десяток бояр украдут, одного дьяка хватит, чтоб столько же унести, — охотно согласился царь.

— Так кому отдать-то? — не понял Алексей Федорович. — Неужто вовсе без начальных людей земли оставить? Тоже непорядок выйдет. Опять же и спрос не с кого будет учинить если что.

— А мы им самим доверим, — пояснил Иоанн. — Пущай сами лучших людишек промеж себя изберут, да им бразды и вручат. Сам посуди, кому виднее, каков человек на самом деле — мне отсюда или им на месте?

— Ты — государь, — возразил Адашев.

— Вот, вот, — кивнул царь. — Государь, а не господь бог. Нешто я могу душу каждого, как открытую книгу читать?

— А они?

— Они — дело иное, — продолжал он развивать мысли своего покойного наставника. — От одного человечка и утаиться можно. Дескать, вон я какой славный, да бескорыстный, да мудрый, а от всех не утаишься — где-то да всплывет. Себя для примера возьми, Олеша, — посоветовал он ласково. — Нешто я один о тебе так славно думаю? Выдь в Китай-город али в Белый да послушай, как о тебе людишки отзываются, и сразу ясно, что я в тебе и на малый волосок не ошибся. Но это в Москве, а в иных градах как я послушаю? Не разорваться же мне. Потому и говорю — выборщиков надо поболе.

— А коли не захотят?

— А мы тогда… — начал Иоанн и тут же осекся, вспомнив поучение Федора Ивановича.

«Даже к доброму силком не понуждай, — говорил он. — И мед, коль его насильно в рот пихать, горьким покажется. Лучше обожди немного. Людишки-то неглупые. Сами увидят, что у суседей добро творится, да и себе такого же добра восхотят»

И Иоанн, еще раз мысленно помянув добрым «ловом усопшего, произнес вслух:

— Нудить никого не станем. Коль не восхотят — выходит, им по старине жить любо, так почто навязывать? Нет уж. Пождем немного, когда самим приспичит, а как попросят, так мы отказывать не станем. Только не так, как Пересветов сказывал, а напротив — не жалованье им платить станем, а еще и сами деньгу с тех земель возьмем, кои от моих кормленщиков откажутся. Так что есть у него умные мысли, есть. Ты вот что, удоволь его, но без особливой щедрости. Не наговорил он на нее. Но и в нужде ему пребывать негоже. Опять же, когда он свое сказание о Магомете салтане писать станет, кое мне пообещал, ему пить-есть тоже надобно. А в нем, глядишь, и еще что-нибудь дельное надумает. Книжники — они башковитые, — уважительно подытожил он.

Но Адашев напрасно рассчитывал, что Иоанн, загоревшись услышанными от старого воинника предложениями, выйдет из того состояния, в котором уже давно пребывал. Царь слушал, кивал, но так и не предпринимал ничего конкретного. Оставалось только надеяться и ждать, когда же он наконец встряхнется.

Книжники были, пожалуй, единственными, на кого государь мог отвлечься, да и то потому что на них не требовалось тратить много времени. В остальном же, начиная с переезда в Москву и во все последующие летние и осенние месяцы, Иоанну было ни до чего и ни до кого. В душе у него царила вечная весна, а в сердце веселыми трелями свистали соловьи. С единственной мыслью входил он в опочивальню царицы — пусть никогда не наступает утро, с единственной мыслью покидал ее — скорее бы ночь.

Напрасно выразительно поглядывали на него Алексей Адашев и князь Андрей Курбский, понапрасну красноречиво хмурил брови князь Палецкий. Ни к чему не приводили ни намеки, ни откровенные разговоры о том, что пора бы от разговоров перейти к делам. А как тут перейдешь, когда перед глазами только она одна — та, которая застила собой весь белый свет, которая будто солнышко лучезарное, на чью красу и не глянешь без благоговения — аж очи слепит.

Одно дело — пометы Сильвестровы прочесть. Они много времени не занимали. Или, скажем, Ивана Пересветова выслушать. И тут час или два от силы. А вот до всего остального, которое требовало изрядных трудов, — увы. Сам себя Иоанн оправдывал тем, что так заповедал Федор Иванович, хотя и знал, что лукавит. Давно можно было хотя б наметить, с каких дел начинать, а он же… Сильна любовь, что и говорить.

Дошло до того, что по просьбе Палецкого вмешался отец Сильвестр и начал с того, что пожурил Иоанна за несоблюдение постов. Когда же удивленный таким попреком царь попытался оправдаться и начал пояснять, что у него и в середу, и в пятницу, не говоря уж о прочем, на столе из двадцати перемен никогда не бывает ни кусочка мяса, да и молочного тоже, Сильвестр бесцеремонно прервал его, пояснив:

— Пост, сын мой, на то и пост, что требует от всех излишеств тело свое удерживать, буде то за столом, али в постели, пусть и супружеской. О последней же тако изреку: отцы святые поучают, что истинному христианину, даже ежели он в освященном богом браке пребывает, на ложе восходить надобно как можно реже и токмо для того, чтоб потомство зачать. А пребывать в ней неустанно — диавола тешить любострастием, ибо как ни крути — се грех первородный есмь. Понял ли?

— Чего уж не понять? — вздохнул Иоанн. — Вот я как раз и… зачинаю, — густо покраснел он на последнем слове — уж больно грубо и откровенно оно прозвучало.

— Потому и сказываю тебе лишь о постах, но не о сугубом телесном воздержании, — заметил Сильвестр. — Вот ныне пятница, а стало быть, что?

— Стало быть, я токмо завтра к царице приду, — буркнул Иоанн.

Солгать Сильвестру он не посмел — уважал наставника за не наносное, внешнее, но подлинное благочестие, а потому слово сдержал, но зато в субботу сполна наверстал упущенное, да и потом всякий раз исхитрялся с лихвой компенсировать упущенные дни. Так что проку из этого поучения тоже не вышло.

Чуть позже протопоп сделал еще одну попытку — предложил вместе с ним посмотреть, яко выполнено поручение, кое ему дал государь, и полюбоваться, сколь дивно расписали новгородские иконописцы кремлевские соборы, пострадавшие от огня. Когда они с царем дошли до стен Золотой палаты, Иоанн даже зарозовел от смущения — они оказались покрытыми нравоучительными картинами, изображавшими некоего юношу царя в образе то справедливого судьи, то храброго воина, то щедрого правителя, раздающего нищим золотники. И юноша этот ликом удивительно походил на Иоанна. Однако и тут проку не вышло.

Иоанн сознавал, что не след бы ему так поступать, что негоже с головой погружаться в негу, что и впрямь давно пора заняться делами, а оторваться от своей Настеньки никак не мог. Потому на все уговоры он только послушно кивал, охотно со всем соглашался, но благие помыслы так и оставались на уровне деловитых, умных, правильных, но… рассуждений.