Валерий Елманов - Подменыш

Вместе с неотлучно сопровождавшим его князем Андреем Курбским они прошли в келью к затворнику. Однако разговор не получился. Старец оказался желчен и злобен, не столько рассказывал о великом князе, сколько клял на чем свет стоит презлых лукавых бояр, кознями которых он был снят со своей епархии и направлен в сей убогий монастырь. Под конец он вовсе разошелся и чуть ли не плевался, вспоминая поименно каждого, кто приложил руку к его низвержению.

«Это сколь же у человека в таком тщедушном теле злобы скопилось», — размышлял Иоанн, однако виду не подавал — сказывалась привычка уважать стариков и не вступать с ним в открытую перебранку. Не нравится — возьми да отойди под благовидным предлогом, а спорить незачем. Он и тут поступил точно так же и уже засобирался уходить, но Вассиан, якобы желая сказать царю напоследок самое важное, подманил его поближе, затем, ухватив за рукав, вовсе подтянул к себе и, жарко дыша прямо в ухо, поведал:

— Главную тайну ныне открою тебе, яко его сыну. Ежели желаешь быть истинным самодержцем, да не на словесах одних, но на деле, не держи подле советников, кои тщатся выказать себя мудрее своего государя, ибо твое дело не учиться, но учить, повелевать, а не внимать. А ежели заведешь мудрейших, то они немедля тобой завладеют, и станешь ты, яко медведь перед скоморохом, плясать послушливо, а они тебе — в дуду играть.

«А как же править в одиночку? — чуть не сорвалось с языка Иоанна. — Не разорваться же мне. И так, вон, сколь мудрейших держу у престола, а все едино — от дел не продохнуть. Лучше бы посоветовал, как да где мне еще мудрецов сыскать».

Однако удержался и ничего этого говорить не стал, посчитав, что лишь затянет разговор. Хотелось уйти как можно быстрее из затхлой кельи, пропитанной не столько стариковским запахом, сколь вонью мертвечины, которая лишь по недоразумению продолжает что-то говорить, отравляя ненавистью все живое. Поэтому он не только не возразил, а сказал совсем обратное тому, что думал:

— Сам отец не дал бы мне лучшего совета, — заверил он и даже поцеловал, внутренне содрогаясь, у старика руку.

Князь Курбский, завидев это, лишь неодобрительно поморщился, но лишь потом, ближе к вечеру, нашелся что сказать, словно продолжая некий спор.

— А я так мыслю, что царю надлежит не просто властвовать, но благодетельно, и чем более у него мудрых советников, тем лучше для него самого, ибо не станет их — появятся хитрые, кои будут восхвалять его на все лады, да потакать его необузданности. Вспомни-ка государь, юные свои годы, и сам поймешь, что я прав. Вот таких и впрямь надо опасаться, — горячо заявил он.

— Эх, Ондрюша, милый ты мой, — улыбнулся в ответ Иоанн. — А я скажу, что и старость надлежит уважать.

Курбский нахмурился, недоумевая, к чему эти слова царя и вообще — согласился с ним государь или как, но спросить не успел, а потом это и вовсе как-то подзабыл ось в дорожной суматохе. Вспомнилось лишь гораздо позже, уже в Литве, спустя более десятка лет.

А водная гладь уже безостановочно несла царские суда все дальше и дальше — вначале Яхромой, затем Дубной, потом по матушке Волге и далее, через Шексну, в саму знаменитую обитель. Деньки стояли погожие — залюбуешься. Радовали и мирные виды с рек — поневоле вспоминалось детство. Вон два мужичка на деревянных рогульках — чтоб не чиркала по пути о дорогу — везут в поле соху. А вон еще едут, но, видать, побогаче. В их телеге не соха — косуля [151] Косуля — ее с равным успехом можно назвать как тяжелой сохой, так и легким плугом. От первой отличалась тем, что имела не два треугольных сошника по бокам, а один железный лемех, т. е. крестьянин уже не рыхлил ею землю, как сохой, а переворачивал пласты. .

А там одинокий мужичек пашет, да, судя по вони, что несется с поля, землица уже унавожена. Значит — троит [152] Первая вспашка была осенью. Называлась взмет или подъем. Вторая — ранней весной. После вывоза на поле навоза следовала третья вспашка — мешень. А перед тем как кидать зерно в землю, была и четвертая — посевная. . А может, уже и посевная вспашка прошла — похоже, ей пора настала.

А вон вдали поле, так там народ и вовсе на сев вышел. Впереди дед седобородый. Ветхий совсем, ветром шатает, а идет с лукошком. Не потому, что рабочих рук нехватка — обычай такой. Пусть у него голова на плечах не держится, пусть руки не сжимаются, и невмочь ему горсть зерна удержать — не беда. Стащат с печи, где он день-деньской отлеживался, приведут на поле, один кулак зажатым подержат, чтоб семян не упустил, и взмахнуть подмогнут. Ибо первая горсточка самая верная. Она — на стариковское счастье, так что и всем прочим должно везение выпасть. Какое счастье? Ну, как же. Коль до таких лет худо ли, бедно ли, но дожил и с голоду не помер — значит, с урожаем сидел.

Иоанну тут же вспомнился снег, выпавший на крещение. Верная примета, что хлеб густым уродится. И такая радость за людей, таких же, как и он сам — великий князь и царь, но в то же время все равно Третьяк. Пускай капельку, чуточку, но память о селище, где прошли его юные годы, не вытравить до конца жизни. Каленым железом выжигай — бесполезно, ибо память эта хранится внутри, у самого сердца. Это уж потом она, как дерево, кольцами вширь растет, слой за слоем. И облетает так же, почему старики вначале недавнее забывают, не держится уже, затем зрелые годы шелушиться начинают, а вот детство да юность из головы не уйдут, пока в домовину не положат. Они — слои внутренние, без них и древо умирает.

Словом, славное выдалось путешествие. Опять же и Димитрий себя спокойно вел. Бывало, побасит немного, а как Олена Димитриевна грудь свою ведерную выкатит да сосок набухший в рот сунет, так мигом успокаивается и потом спит подолгу. Да крепко так — хоть из пушки пали.

Оставив Анастасию Романовну в монастыре, Иоанн, пояснив, что хочет наведаться в близлежащую Порфириеву пустынь, где обитают некие благочестивые старцы, о коих он слыхал еще будучи в Москве, устремился в дорогу. Помогли и указания игумена, который порекомендовал царю в первую голову съездить к старцу Артемию, для чего надобно все время держаться правой стороны, после того как неприметная тропка в сосновом лесу начнет раздваиваться.

— Старец Артемий, кой в оной обители живет, мудер и некорыстлив — недавно оставил Троицкую Сергиевскую обитель и пришед обратно в свою пустынь, — восхищенно витийствовал один из монахов, но потом вспомнил, кто перед ним стоит, и виновато пожал плечами: — Да что это я — ты ведь лучше моего ведаешь, государь, что сие за человек.

— Ведаю, — улыбнулся Иоанн. — Потому и хочу вопросить его — надумал он возвертаться в Москву или как. Нам в велемудрых советниках большая нужда.