Андрей Буровский - Орден костяного человечка

— Машенька… Не будем ни про каких других женщин, хорошо? Это было до вас, и не надо… А узнать, почему я хочу отсрочки до конца поля, вы, конечно же, вполне можете… Только я не уверен, что смогу вам так уж просто ответить… Ли Мэй, тут у меня есть второй спальник, забирайтесь в него! И устраивайтесь рядом, так будет удобнее говорить. А я пока отвернусь к стенке. Хорошо?

Теперь они лежали на нарах, и их лица оказались совсем близко, хотя тела оказались в разных спальных мешках. На улице опять поднялся ветер, но теперь он не рвал палаток, не хлопал тентом; ветер стал сырой и как будто тяжелый от влаги, которую ему приходилось нести. Ветер тяжело перебирал полотняные двери палатки, вздыхая, замирал между крышей палатки и тентом. Опять закрапал дождь, тяжелыми редкими каплями.

— Вы понимаете, мне всегда очень хотелось быть не одному на белом свете… для меня это гораздо важнее секса.

Ли Мэй очень серьезно кивнула и, кажется, пожала плечами в своем спальнике. Ее чудное лицо мягко светилось совсем рядом.

— Любая женщина это поймет без труда.

— Вот сейчас у меня есть такое ощущение — что я не один на белом свете. Понимаете? Я не хочу его спугнуть, это ощущение, и очень боюсь его нарушить. Вы меня волнуете, Ли Мэй, но вот так я почему-то не хочу. Я хочу, чтобы у нас было все, но только так, чтобы только так, чтобы не исчезало ощущение — я не один на белом свете. Понимаете? Мне кажется, я плохо объясняю…

Ли Мэй опять кивнула, тоже очень серьезно. В сгустившейся темноте светлел овал ее лица, обращенный к Володе. Какое-то время они лежали и молчали, слушая ветер и дождь.

— Может быть, я и не все поняла, но мне кажется, что, наверное, все. Я тоже плохо объясняю… А знаете что? В такой дождь хочется петь песни. Они прямо сами получаются…

И Ли Мэй протяжно прочитала что-то рифмованное и ритмичное на незнакомом для Володи языке.

— Вот не думал, что вы умеете слагать стихи и петь песни, — искренне удивился Володя.

— Ах, вы не думали?! — девушка даже подскочила на нарах от возмущения. — Я все умею, что надо воспитанной девушке. И писать стихи, и петь песни, и танцевать.

Какое-то время Володя переваривал сообщение. Интересно, а в числе обязательных сторон воспитания китайской девушки из приличной семьи числится умение шить или приготовить достаточно съедобный борщ? Но этих вопросов Володя задавать не стал, а спросил совершенно другое:

— Ли Мэй… Вы можете перевести?

— Конечно. По-русски это прозвучит примерно так:

— Но это, конечно, только примерный перевод.

Володя постепенно переваривал: это же стихотворное описание того, что сейчас происходит!

— Маша… Вы прямо сейчас сочинили эти стихи?

— Да… Конечно.

— Маша… А на каком языке вы думаете?

— Чаще всего по-китайски… Но когда я говорю по-русски, то я и думаю по-русски. Вот по-английски я так не умею, могу только мысленно перевести.

— Ага… Вот почему вы не можете так легко перевести! На каждом языке свои стихи.

— На русском языке у меня нет стихов. То есть я люблю Пушкина, но сама все равно не могу писать, не получается.

— А хотите мои стихи?

Ли Мэй кивнула, и Володя прочитал ей свои сегодняшние: «Все как и прежде// Дождь, свеча, палатка».

— Вам, наверное, это непросто понять…

— Нет. Как раз очень легко… У меня самой бывает такое ощущение, когда что-то повторяется… Даже что-то родное, как экспедиция.

— По-моему, вы слишком молоды, Ли Мэй. Такие мысли наваливаются, только когда человеку хорошо за тридцать.

— На меня уже наваливаются… Мне зимой будет тридцать один, Владимир Кириллович.

— Ф-фу-у-у… — Володя откинулся на нарах, переваривая сообщение. Он-то думал, ей от силы двадцать пять… — А вообще стихи на русском вам слушать не трудно?

— Нисколько не трудно, я ведь сегодня совсем трезвая.

Володя еще помолчал, а потом продолжил, прочитал ей то, что писал в поезде до Красноярска. Какое-то время они лежали, слушая, как ветер трясет палатку, задирает брезентовые стенки, загоняет под них сырой воздух.

— Наверное, вам все-таки трудно понять стихи на русском. А перевести на китайский я не могу. И даже на английский не могу.

— Не в этом дело… Родители мне оба говорили, что нельзя жалеть мужчин, но причины выдвигали разные. Папа говорил, что мужчин нельзя жалеть, потому что они сильные, жалость их унижает. А мама говорила, что жалеть мужчин нельзя, потому что если их жалеешь, в них влюбляешься.

— Вы знаете, мне ближе мнение вашего папы… Мне бы не хотелось, чтобы девушка влюбилась в меня из жалости.

— Не сомневалась, что вы так и скажете. Но только у меня была еще и бабушка. Они говорила про моего деда так: «Он меня любил; он меня жалел».

— А дед ваш что говорит?

— Уже ничего. Его сослали на перевоспитание в деревню… Вы знаете такой лозунг: «Учиться у рабочих и крестьян»?

— Я слыхал про такой лозунг.

— У деда было плохое сердце, и он там очень быстро умер. Ему ведь не давали лекарств, потому что это буржуазия могла лечиться, когда крестьяне и рабочие страдали. Бабушке потом позволили вернуться, потому что папа признал свои ошибки и опять стал профессором на кафедре ботаники. Это я уже немного помню.

Володя стиснул кулаки от бешенства. Опять, в который раз в жизни, он слышал, как сбесившиеся коммунисты грязно глумились над людьми. И там, на другом конце планеты, делалось то же, что в России. И в Испании. Опять это проклятое прошлое! И у них оно такое недавнее — вот и Ли Мэй еще помнит, как ее отец «признавал свои ошибки». Он старше, но он никак не может помнить, как дед «разоружался перед партией» после бегства за границу его отца и брата.

Они опять лежали и молчали. Стучали капли по тенту. Порывы ветра то несли на тент, на бока палатки целые потоки, то затихали со вздохами. В палатке было тихо и уютно. С Ли Мэй получалось хорошо молчать. Молчать и думать о своем, и притом чувствовать, что ты не один, что с тобой кто-то есть. Марина не одарила его этим ощущением. Может быть, могла бы Оксана, но у нее есть дела поважнее — перевоспитать такого мужа, которого смогут принять ее папа и мама. Может быть, могла и Таня, но сначала ее саму надо воспитывать.

Вот с дедом всегда было ощущение, что ты не один. Даже когда дед был далеко, в Петербурге, а сам Володя в экспедиции (где-нибудь в этих местах) или в командировке (хоть в Хабаровске), всегда получалось, что дед в его жизни есть. И что в любой момент из своей самостоятельной жизни можно к нему прийти, и дед, что бы ни произошло, дед обязательно поможет сделать мир опять таким, каким хотел бы его видеть Володя. Наверное, таким должен быть в человеческой жизни отец, но если папа боится шаг ступить без того, чтобы спроситься у мамы, что поделать! Роль такого папы в жизни сына неизбежно совсем иная.