Сергей Городников - Тень Тибета

Трое телохранителей отделились от десятка, и вскоре их свежие кони пробрались через полосу леса, вырвались из него, устремляясь наперехват Удаче. Они нагнали его. Двое сжали с боков усталого долгой скачкой жеребца, начали заворачивать в сторону от визга радости или боли, звона и лязга мечей, упругого пения каждой тетивы, криков и стонов сражения. Третий же ринулся к скачущим и приближающимся четверым манчжурам, которые оказались в тылу лавины ойрат. Он на скаку столкнулся с матёрым, как старый волк, десятником, пронзил его под рёбра мечом, но и сам был сражён мечом опытного врага, проколот насквозь, так что окровавленное остриё меча высунулось у него под лопаткой. Трое других манчжур растеряно приостановились и, решив, что всё проиграно, бросились прочь от побоища. Они погнали лошадей от хищного улюлюканья преследователей, надеясь раньше домчать до спуска с перевала, скрыться там в густых зарослях кустарников и леса. Но их надежде не суждено было осуществиться, одного за другим их сбили с сёдел ловко бросаемыми дротиками.

Зажатого в коробочку Удачу безмолвные телохранители уводили по склону, к выезжающим из теней деревьев тысячнику и его свите сопровождения. А позади у кольца повозок продолжалось отчаянное сопротивление пеших манчжур, которые поняли, что пощады им не будет. В живых их оставалось меньше и меньше. Свист летящих стрел и лязг мечей затихали. Наконец последний манчжур был убит ударом ножа под сердце, после чего были безжалостно добиты и раненые враги. Победители, как будто стая воронья, принялись рыскать среди мёртвых, раздевать поверженных и бездыханных побеждённых, забирать у них оружие и всё, что представляло какую-нибудь ценность.

Свинцово-серая туча давно уже подбиралась к солнцу, и наконец кровавое зрелище сражения и место недавнего кипения смертоносных страстей помрачнело под её плотной тенью. Она будто приоткрыла для покидающих тела душ проход в предназначенный им иной мир. Удача позади свиты тысячника ехал мимо бездыханных тел людей и животных, мимо заляпанных подсыхающей кровью опрокинутых и разбитых повозок, и неожиданно увидел Джучу. Рана на его левом плече ещё кровоточила, а он сидел на земле, придерживал морду свой кобылы и нежно гладил чёлку между вытаращенными глазами животного. Передние ноги у кобылы были перебиты, неестественно вывернуты.

Джуча что-то бормотал ей на ухо, словно делал признания и успокаивал. В правой руке у него была до синевы в пальцах сжата рукоять ножа. Он полоснул лошадь по горлу, прервал её мучительное ржание. Приподняв голову, он уставился на проезжающих рядом затуманенным и бессмысленным взором, по смуглому лицу его текли грязные слёзы. Удача не выдержал этого не узнающего его взгляда и отвернулся.

Темнота, которая окутала землю к полуночи, растворила в себе дневные переживания, страсти, наполнила жизнь иными заботами, мыслями, желаниями. Редкие звёзды и серпик нарождающегося месяца неуверенно проглядывали сквозь белесые облака на землю. В такую ночь после сражения по особенному тянуло к теплу и таинству огня. Оставив в невозвратном прошлом события дня, вокруг большого костра, безмолвствуя, сидели и лежали, устало спали воины из свиты ламы тысячника дворцовой охраны. Поблизости фыркали и вздыхали лошади, иногда от света внезапно усиливающегося пламени показывались части их тел и опять пропадали.

Удача сидел на разостланной поверх травы шкуре яка, для удобства поджав по-восточному обе ноги, и неотрывно смотрел в пляску языков огня на красных углях, на разгорающиеся и горящие сухие ветки. Ему чудилось, что эта пляска похожа на танец Дэви. Разбуженная мыслями о ней память охотно помогала оживлять желанные образы. То она завораживает его глубокой синевой широко раскрытых глаз, наваливается обнажённой белизной плеч, грудью, подставляя их для поцелуев, то по девичьи беззаботно смеётся, когда он тянется к её устам, и, вдруг, обрывает тревожно грудной смех, сама припадает к нему устами, горячими, словно угли.

От мучительной страсти до боли сжало сердце, как он ни стиснул зубы, а они не удержали стон. Это привлекло внимание тех, кто, как и он, не могли заснуть. Не в силах больше вынести терзания видениями, он поднялся. Постояв, направился к юрте тысячника, из которой полоской у низа полога вырывался бледный свет горящего светильника. Он расслышал, как за его спиной низкий и бесцветный голос молодого, как он сам, человека дремотно произнёс с непонятными намерениями:

– Ему-то позволяется, за что нас наказывают.

Никто у костра не поддержал такого разговора.

Телохранитель у входа юрты без вопросов пропустил его внутрь, как если бы его там уже ждали. Тысячник был один. Сидел на коврике против чаши с раскалёнными углями и на устроенной поверх колен дощечке при свете подвешенного золотого светильника заканчивал писать краткое донесение о происшедшем сражении и своих предложениях. Он перечитал написанное, подписался и свернул бумагу в свиток.

– У тебя есть причины, чтобы проситься отправить тебя гонцом? – задал он вопрос и посмотрел на Удачу долгим испытующим взглядом.

Тот опустился на колени, положил на бёдра ладони. Тайна сердечной привязанности сделала его осторожным и лицемерным в высказываниях.

– Учитель, – он обратился к тысячнику негромко и искренне. – У меня нет иных причин, кроме желания служить Далай-ламе и Вам.

Лама сунул письмо в кожаный мешочек, завязал шёлковые тесёмки. В небольшом медном ковше с деревянной ручкой растопил смолу, залил концы тесёмок и, подождав затвердения смолы, прижал к ней личную печать. Он колебался. Удача видел это, выдержал повторный, очень серьёзный проницательный взгляд и твёрдо заверил:

– Я буду мчаться в Лхасу без перерыва.

– Хорошо, – наконец сдержанно кивнул головой, согласился тысячник. – Отправляйся сейчас же.

Он решительно протянул Удаче кожаный мешочек с донесением. Внимательно пронаблюдал, как тот спрятал письмо под рубаху на груди и поклонился, вышел из юрты.

Под утро стало заметно прохладнее. Тучи над головой не обещали освободить небо ради солнечного дня, но они не могли остановить приближение рассвета. Короткая ночь отступала от востока, там, у соприкосновения гор и неба зародилась и росла серая полоса, позволив ему увереннее следовать по дороге на юг. Он поторапливал, однако не гнал коня межгорными долинами и ущельями, где дорогу обступали скалистые кручи и суровые хребты. Сознание предстоящего напряжения сил в многодневном пути заставило утихнуть волны страсти, успокаивало чувства и помыслы, загоняло в глубь души волнение от невнятных надежд. На что именно? Он не смог бы этого выразить. Но надежды эти были связаны с Лхасой, где плелись узлы тайны, которую он жаждал разгадать. Конь нёс его легко и охотно. И он устраивал для него, а не для себя, короткие передышки в местах с луговой травой и речками или ручьями поблизости.