Валерий Елманов - Иоанн Мучитель

Но это все, что у него осталось. Прочие перстни, жиковины, печатки исчезли. Братец не побрезговал даже обручальной памятью, хотя… С другой стороны, и он не лучше. Пускай не сам, а его люди, но в свое время они тоже поснимали с рук его брата все перстни до единого, так что близнец лишь вернул должок.

Да и вообще Третьяк с каждым днем все чаще и чаще с удивлением ловил себя на мысли, что он начинает оправдывать брата. Если так разбираться, тот лишь возвращал себе свое, не более — свою жену, свое одеяние, свою прежнюю жизнь, свою Русь, наконец. Так в чем его виноватить, коли тать-то, если призадуматься, не тот, кто сидит сейчас на троне с высоким резным подголовником, осеняемый золоченым орлом, а иной, который лежит в стрелецкой слободе? И было бы смешно, если бы тать стал во всеуслышанье горланить о том, что ему, дескать, не дали доделать начатое.

А потом ему приснился странный, немного жутковатый сон.

Темный дом, в котором оказался Третьяк, не походил ни на что виденное им ранее. Горница, в которой он оказался, была довольно-таки тесна, хотя все необходимое в ней имелось — и печь, и широкая лавка с постелью, и стол, уставленный какой-то немудреной, но сытной снедью, и шуба, висящая где-то в углу, близ двери.

Сам Третьяк стоял посреди со свечой в руке, а впереди так и манила, так и притягивала его взгляд золотая дверь, ослепительно сверкавшая даже в тусклом свете горевшей свечи. И настолько она была красива, что он, не колеблясь, двинулся к ней. Немного полюбовался вблизи, после чего решительно толкнул ее и вошел в другую горницу.

Тут все было иное, все наперекор предыдущей. Схожими казались разве что лавки, да и то если забыть про атласные полавочники, которыми они были покрыты. В остальном же и вовсе никакого сравнения. Богатство так и сочилось со всех углов, но почему-то совершенно не радовало глаз — уж больно холодным и чужим оно казалось.

В отдалении же виднелся трон — единственное, что почудилось Третьяку более близким, во всяком случае — знакомым. Он сделал несколько шагов по направлению к нему, подошел почти вплотную и уже протянул руку, чтобы дотронуться до подлокотника, но тут же испуганно отшатнулся. Черная мгла, словно рой страшных мух, будто потревоженная от неосторожного прикосновения, разом поднялась с сиденья и стала угрожающе клубиться прямо пред ним, набухая и увеличиваясь в размерах буквально на глазах.

Третьяк в страхе оглянулся, но то, что он увидел, напугало еще больше — мгла клубилась уже повсюду, сочась изо всех углов и с потолка и все плотнее окружала человека со свечой, злобно сжимаясь вокруг него. Он еще раз оглянулся и вдруг заметил дверь. Правда, вид у нее был неказистый, можно сказать, мрачноватый, но зато за ней — Третьяк чувствовал это — его ждали тишина и покой.

Он шагнул к этой двери, но тут она открылась, и в проеме показался… Васятка. Бывший юродивый молчал, грустно улыбаясь и печально покачивая головой.

— Я ведь уже сказывал тебя, Ваня, — рано еще, — не проговорил — пропел он. — Для того и рублевик твой берег до самого последнего часа. Ну да уж ладно. Коли жаждется — изволь, провожу. — И услужливо посторонился, еще шире открывая дверь и оставляя достаточно широкий проход для Третьяка.

«Но ведь он же умер! — мелькнуло в голове. — Выходит, он меня проводит туда, куда… Э-э, нет. Сам сказывал, что рановато».

Вдруг с неистовой силой захотелось еще пожить, пускай немного, самую малость, но пожить, а тьма продолжала клубиться, увеличившись настолько, что, казалось, протяни руку — и коснешься. Он вспомнил про дверь, в которую вошел, оглянулся и с несказанным облегчением обнаружил, что она никуда не исчезла, оставаясь такой же прочной, пускай и неказистой, сколоченной из обыкновенных плохо оструганных досок. Шагнул к ней — тьма не препятствовала, хотя по-прежнему клубилась рядом. Она угрожала, но не нападала. Третьяк сделал еще шаг, и еще и наконец-то оказался рядом с дверью, затем с силой, опасаясь в душе, что не откроется, рванул ее на себя и без колебаний шагнул обратно к неказистому убранству.

— Правильно решил, Ваня, — раздался одобрительный голос Васятки у него за спиной.

Третьяк обернулся, чтобы последний раз посмотреть на юродивого, да и за рубль поблагодарить не мешало, но тут проснулся.

Разбудила его, как выяснилось, Желана. Легонько касаясь его лба рушником, вытирая обильную испарину, она смотрела на него с некоторым испугом.

— Что, устала за уродом ухаживать? — спросил он грубовато, дабы скрыть неловкость.

— Коль не прогонишь, государь, так я всю жизнь бы от тебя не отходила, — мягко выговорила девушка и вдруг ахнула, выронила рушник, прижала обе ладони ко рту и испуганно посмотрела на Третьяка.

Некоторое время оба молчали. Наконец она, как-то жалко улыбнувшись, пояснила:

— Я не к тому, государь, что… Ты не подумай, будто… Про уход я токмо рекла, что лучше меня за тобой…

Но щеки Василисы продолжали наливаться краской, фразы становились все более бессвязными, и она в конце концов умолкла.

— Ошиблась ты, Желана. Не государь я ныне.

— Сызнова станешь! — вновь обрел уверенность девичий голос.

— Не стану! — негромко, но твердо ответил Третьяк. — Коль один раз не сложилось, так чего уж. Да и негоже царствовать с такой-то рожей. Меня с нею даже в дьячки на селе не возьмут.

— Грех тебе на себя наговаривать, — упрямо замотала головой Василиса. — Ты и ныне самый пригожий в мире. Хошь всю Русь обойди — краше не сыскать.

— Ты что — всурьез эдакое сказываешь?! — несказанно удивился Третьяк.

На мгновенье даже промелькнула мысль, что Василиса, устав от ухода за ним, попросту издевается, но, приглядевшись, понял — нет. В лучистых глазах девушки сияло такое восхищение, такие восторг и… любовь, что Третьяк даже не поверил увиденному. Ну не может нормальная девка в здравом уме да еще вон какая красивая, статью вышедшая в мать, вылитая Настена, смотреть с такой нежностью на это «огородное чучело», как он сам себя называл.

Впрочем, скорее всего, это шло от ореола царской власти, нынче ушедшего в безвозвратное прошлое, которое, очевидно, продолжало легкой дымкой окутывать его. Окутывать, скрывая в своем сиянии нынешнее уродство. Оставалось только разъяснить неразумной, что она видит перед собой обычного мужика по имени Третьяк, а в святом крещении — Ванька, и все, что было — уплыло, да так далеко, что кидаться за ним вплавь не имеет смысла. Догнать не выйдет, а вот самому утонуть в погоне за утерянным — запросто. Хотя, честно признаться, разъяснять не хотелось — уж очень плескало на него из Василисиных глаз. Так плескало, что… жить хотелось.

«И как это я раньше не замечал», — подивился он, но вслух строго произнес: