Георгий Брянцев - По тонкому льду

— Нет! — ответил я. И в голосе моем было столько отчаяния, что самому сделалось страшно.

Я переступал этот роковой порог в первый и, возможно, в последний раз. Все допустимо. Сколько патриотов нашло свой удел в этих страшных стенах, и уж, конечно, никто из них не предполагал найти здесь конец. Я тоже не предполагал. Но кто гарантирован?

Я поднимался по крутым ступенькам бывшего здания горкома партии, стараясь взять себя в руки и подготовиться к неведомому.

Штурмбаннфюрер СС не встал при моем появлении, а лишь откинулся на спинку стула. Спинка была выше его головы. Этот убогий человечишка с птичьей головой, косоплечий, обрадовал меня: он любезно протянул через стол свою мягкую, детскую руку и, когда я пожал ее, предложил сесть. Потом пододвинул пачку сигарет, зажигалку. Я с удовольствием закурил.

Затянулся раз-другой, и биение сердца пришло в норму. Тревогу как рукой сняло.

Штурмбаннфюрера окружали кипы газет, сводок, папок, докладных записок, пачки раскрытых сигарет, огромный сейф, начатая бутылка вина, раскладной диван с подушкой и одеялом, несколько охотничьих ружей.

— Не ожидали? — осведомился гестаповец.

Я признался, что не ожидал.

Он улыбнулся, показав свои желтые лошадиные зубы.

— Я же обещал запомнить вас.

"Провалился бы ты со своей памятью в преисподнюю", — едва не сорвалось с моих губ проклятье.

Штурмбаннфюрер поинтересовался, как я живу, как идут дела в управе, как отнесся к моему вызову господин бургомистр.

Я отвечал и думал: "Неужели за этим он вызвал меня? Нет-нет. Что-то другое. Но что?"

Тревога вновь начинала подтачивать сердце. Кажется, рано я успокоился.

Гестаповец слушал мои ответы, скалил зубы в улыбке, для которой не было никакого повода, и, откидывая голову с крохотным остреньким подбородком, пускал к потолку дым аккуратными маленькими колечками.

Продержав меня минут десять в томительной неизвестности и раздумье, он сказал на своем тягучем диалекте баварца:

— Сегодня вы мне нужны, господин Сухоруков.

— К вашим услугам, — выразил я готовность.

— Валентина Серафимовна заболела Она часто болеет. Женщина. А мне сегодня надо допросить одного типа. Это займет полчаса. От силы час, — и он нажал кнопку звонка.

Вошедшему эсэсовцу начальник гестапо сказал одно слово:

— Коркина!

Эсэсовец щелкнул каблуками и удалился.

Всех подпольщиков я знал по фамилиям. Коркина среди них не было. А быть может, кто-нибудь из ребят нарочно назвал себя так, чтобы сбить гестаповцев со следа?

Ввели совершенно незнакомого мне, полного, с одутловатым лицом мужчину лет тридцати пяти. По его физиономии гуляла какая-то идиотская улыбка. Он подобострастно поклонился штурмбаннфюреру, потом мне, и я сразу проникся к нему отвращением. Не ненавистью, а именно отвращением, граничащим с брезгливостью.

Земельбауэр указал пальцем на высокий табурет в углу, и Коркин без слов понял, что надо сесть. Он еще раз поклонился, сказал: "Благодарю" — и водрузился на табурет.

Штурмбаннфюрер подал мне несколько листков, схваченных скрепкой.

Это был акт, в котором сообщалось, что Коркина "сняли" с поезда недалеко от Энска прошедшей ночью. При нем нашли несколько килограммов сливочного масла, два куска свиного сала, махорку в пачках, спички, соль, сухари.

Он ничего не скрывал. Да, он коммунист. Точнее, кандидат в члены партии. Вступил в позапрошлом году. Втянули. Долго беседовали с ним, уговаривали и обрабатывали. Кроме того, он партизан. Как стал партизаном? Очень просто. В сорок первом году при эвакуации поезд, в котором он ехал, угодил под бомбежку. Спасались кто как мог. Коркин бежал, добрел до деревни Ушкино и поселился в доме вдовы Твердохлебовой. Что делал? Все! Копал картошку, молотил цепом рожь, рубил солому, собирал колосья и, кроме всего прочего, ездил по нарядам старосты в лес за дровами. Вот там-то, в лесу, в декабре прошлого года его и зацапали партизаны. Зацапали — и тут же допросили с пристрастием. Поверили, но к себе не повели. Приказали сидеть в деревне Ушкино и следить за движением немецких войск по большаку. А движения никакого не было. Двенадцатого декабря пришел человек от партизан и сказал: "Мотай-ка, брат Коркин, в Энск и попытайся там устроиться. Биография у тебя чистая. Сойдешь за спекулянта. Кое-что из продуктов мы тебе дадим". Вот и все.

Я прочел протокольную запись и вернул Земельбауэру.

— Узнайте, кем Коркин был до войны, — поинтересовался он.

Я задал вопрос. Оказалось, что до войны он проживал в Энске. Был вахтером на заводе, пожарным инспектором, нарядчиком, Десятником на строительстве железнодорожного клуба, заведующим материальным складом и перед самой войной — кассиром горторговской базы.

Далее вопросы следовали один за другим, и Коркин отвечал на них без запинки. Есть ли у него знакомые в Энске? А как же! И не один, а куча. Конечно, часть из них удрала, попала в армию, но кое-кто и уцелел, В этом он уверен.

А где остановится Коркин, если его отпустят?

Коркин усмехнулся. Скажите пожалуйста, проблема! Об этом господин начальник гестапо пусть не беспокоится.

А можно ли надеяться, что Коркин будет честно служить Германии и ставить в известность гестапо обо всем, на что обратят его внимание?

Конечно. Если бы дело обстояло иначе, разве он согласился бы ехать в Энск? Это же все равно, что совать голову в пасть крокодила. Нет-нет. Все будет хорошо, и господин Штурмбаннфюрер останется доволен.

— Пусть назовет адреса своих лучших знакомых, — предложил начальник гестапо.

Коркин назвал двенадцать адресов. Запомнить все я не мог, но некоторые постарался.

Допрос закончился вербовкой. Земельбауэр назначил Коркину первое свидание на Старопочтовой улице, дом восемь, в среду, в пять вечера.

Когда Коркина вывели, Штурмбаннфюрер спросил меня:

— Ваше мнение: можно ему верить?

— Вполне, — заверил я.

— Но до поры до времени?

— Почему?

— Скользкий он какой-то… Слишком угодливый.

— Возможно, — неопределенно заметил я и спросил: — Мне можно идти?

— Вы торопитесь?

— Да. Ждет работа, и чувствую себя неважно. Голова болит.

— Не смею задерживать. Надеюсь, что разговор, который произошел здесь, умрет в вашей памяти.

— Вне сомнений.

Я выбрался на свет божий, облегченно вздохнул и торопливо зашагал к дому Аристократа. Было уже две минуты второго, время приема истекло, но ради такого случая приходилось нарушать правила.

Дверь, как всегда, открыла Наперсток И едва я переступил порог, как она точно обухом ударила меня по голове:

— Пропал Карл Фридрихович.

Я выдержал паузу и спросил:

— Что значит "пропал"?

— Пропал. Вчера в десять пришла машина. Легковая. Я пустила шофера в дом. Он сказал, что приехал от Пейпера за доктором. Пейперу плохо. Карл Фридрихович быстро собрался. Взял кое-что Я проводила его до машины. Он открыл дверцу, сел на заднее сиденье и сказал: "А, старые знакомые!" Ему ответил мужской голос: "Да-да, доктор. Это я и надоумил господина Пейпера поехать за вами". Машина тронулась, и больше Карла Фридриховича я не видела.