Георгий Брянцев - По тонкому льду

Я счел нужным сказать, что уже предпринял кое-какие шаги — просмотрел списки управы, но фамилию Помазина не обнаружил.

Демьян фыркнул:

— Зачем же быть наивным? Зачем ориентироваться на фамилию? Каждого человека характеризует множество мелочей, мельчайших черт. Эти черты могут его выдать. Походка, взгляд, голос, манера курить, смеяться. Ведь говорил же кто-то, что Дункель имеет привычку с поводом и без него ковырять в зубах? Да, говорил!

— Его знают в лицо Пейпер и Наперсток, — вставил я.

— Наперсток не в счет, — решительно отверг Демьян. — На нее и ориентироваться не следует.

Девушка опустила голову. Час назад она решительно высказывалась, что будет ежедневно бродить по городу, пока не натолкнется на Дункеля-Помазина. Она была твердо уверена, что обязательно натолкнется.

— И никакого самоуправства, — предупредил Демьян. — Умереть никогда не поздно. Это первое, чему мы научились. А Дункеля найти во что бы то ни стало. И взять живым. Мертвый он нам не нужен. И сюда его, сюда, к нам. Тут мы с ним поговорим.

Он сказал "к нам, сюда", имея в виду убежище, вернее, "Костин погреб", где укрывался сейчас, кроме Наперстка, и сам Демьян. Из лесу ему удалось перебраться в город еще до Нового года. Обстановка требовала сближения руководства с основными силами подполья.

История "Костиного погреба" довольно интересна. До войны на улице Щорса в глубине усадьбы, окруженной тополями и березами, стоял большой четырехкомнатный рубленный из медно-красных сосновых бревен дом, принадлежавший "династии" Гришиных. В нем когда-то жили прадеды и деды Кости, а в последнее время — отец с матерью, сам Костя, его сестра и старший брат Кости с женой.

Улица Щорса, теперь переименованная в Кладбищенскую, одним концом упиралась в кладбище, а другим — в тупик. Справа от усадьбы начиналась территория завода "Текстильмаш", а слева и позади размещались казармы, гараж, служебные помещения и двадцатиметровая вышка городской пожарной команды.

Дом Гришиных был единственным частным строением в большом квартале.

В июле сорок первого года позади усадьбы Гришиных, сразу же за их забором, пожарники оборудовали бомбоубежище. Оно имело не зависимые друг от друга вход и выход, две комнаты и полутораметровое железобетонное перекрытие вровень с землей. В убежище намечал обосноваться городской штаб ПВХО.

Наметки остались наметками. При первом налете вражеской авиации на энский узел и город от завода и строений пожарной команды остались лишь развалины. Начатое бомбами довершил огонь. На убежище рухнула стена трехэтажного дома и пожарная каланча. Убежище завалило, и настолько основательно, что о расчистке нечего было и думать. Да и надобность в нем миновала, началась эвакуация города.

Крепко пострадал и дом "династии" Гришиных. Его перекосило взрывной волной, двери и окна высадило. Жить в нем стало рискованно, того и гляди рухнет. Тогда дружная рабочая семья Гришиных сообща растаскала дом по бревнам, рассортировала их, отобрала уцелевшие и сложила из них однокомнатную избенку с небольшими сенями.

Избенка предназначалась Косте и его сестре Аленке. Родные знали, что они остаются в городе.

А потом отец Кости, мастер завода "Текстильмаш", подал интересную идею. Оказывается, новую избу и заваленное бомбоубежище разделяют каких-нибудь десять-двенадцать метров. Что если сделать подземный ход?

Идея увлекла всех. Быстро принялись за дело. Через восемь суток ход был прорыт и замаскирован. Под избой оборудовали погребок. От него прорыли лаз прямо в убежище.

Работали ночами. Землю ведрами выносили наружу, во двор пожарной команды, и высыпали в свежие воронки, которых здесь была уйма.

Летом мы проникали в убежище через его "законные" выходы, которые, конечно, отыскали изнутри, расчистили и укрыли от посторонних взглядов. Мы не опасались навести на свой след врагов. Территория завода и пожарной команды представляла собой оазис запустения. Завалы из груд бетона и кирпича, искореженных железных балок, скрюченного металла и битого стекла, густо поросшие сорняком и колючкой, не могли служить местом прогулок. А зимой — иное дело. Зимой лежал снег, и каждый шаг оставлял ясный, приметный издали след. Приходилось проникать в погреб через избу Кости.

Погреб имел две смежные, обшитые тесом комнаты, по восьми квадратных метров каждая. Их разделяла железобетонная стена с толстенной дверью. В одной из этих комнат мы и сидели сейчас.

— Еще раз говорю, — напомнил Демьян, — что Дункеля надо брать живым. Думаю, что вашего Запасного это порадует. Кстати, как насчет оберштурмбаннфюрера? Нашли?

Я развел руками: нам, русским, расспрашивать немцев об эсэсовце Андреасе было по меньшей мере глупо. Даже с Купейкиным или Воскобойниковым нельзя было заводить разговор на эту тему. Никто из нас не смог бы ответить в случае нужды, чем заинтересовала нас персона Андреаса. Да и вообще — откуда мы узнали о его существовании? Все надежды возлагались на Пейпера и на случай.

Мои объяснения удовлетворили Демьяна.

Андрей встал и спросил:

— Я могу идти?

Демьян кивнул.

Вслед за Андреем вышла и Наперсток. Вышла, чтобы не мешать нам. Она понимала, что я и Демьян должны остаться вдвоем. У нас свои дела.

Собственно, дела еще не было. Но мы готовились к нему. Ждали Костю, он должен был появиться с минуты на минуту.

Демьян выложил на опрокинутый ящик, который служил столом, какие-то заметки и вооружился карандашом. Сразу сосредоточившись, он что-то подчеркивал, делал какие-то пометки. Его прямые сухие волосы свисали на лоб и глаза. Я наблюдал за ним. Ему, конечно, тяжелее, чем любому из нас. Ой как трудно жить на нелегалке, по документам собственного изготовления, именуемым "липой". Но ведь Демьян не только жил и укрывался. Он бродил по городу, заходил в дома, встречался с людьми, проводил заседания бюро. Нужно было быть не только осторожным, но и безумно смелым. Ведь на каждом шагу его ожидала опасность. На каждом!

Сейчас мне очень хотелось заговорить с Демьяном на эту тему и предостеречь его. Но я знал, наверняка знал, что не найду отклика в его душе. Демьян был честен, смел, но очень сух. Он считал, что делает лишь то, что от него требуется, и никакого героизма в этом не видел. И подвиги других расценивал как обычное, само собой разумеющееся дело. Мы советские люди, рассуждал он, коммунисты. Иначе мы и не можем себя вести, иначе мы не имеем права поступать.

И вообще Демьян не любил откровенностей и сердечных излияний. Быть может, это его недостаток, быть может — достоинство. Судить не берусь. Но упрекнуть его в чем-либо другом я не мог.

Пришел Костя. Свежие снежинки таяли в его волосах, прозрачные капельки стекали на лоб. Он улыбался, улыбался радостно, торжествующе.