Георгий Брянцев - По тонкому льду

Я уступил им дорогу и приветствовал наклоном головы. Гестаповец, конечно, узнал меня, а что касается ее — не скажу. Мне пришлось напомнить, что мы уже знакомы.

— Ах да, верно, — заметила она спокойно, и глаза ее не выдали, приятно или неприятно было мое напоминание.

Больше она не произнесла ни слова.

Земельбауэр тоже, видимо, не склонен был вступать в беседу. Задав пару стандартных вопросов, он пожелал мне счастливого пути.

"Кто же она, эта зеленоглазая фея? — думал я, удаляясь от них. — Каким ветром занесло ее в Энск? Где она обитает и что делает? Куда девался полковник Килиан? Почему она не с ним, а с гестаповцем?"

И другая мысль пришла мне в голову:

"Если завтра или послезавтра тут запылает огонь, какие ассоциации вызовет он у Гизелы и Земельбауэра? Не вспомнят ли они господина переводчика из управы? Могут вспомнить. Значит, с операцией надо повременить. Немного повременить".

В сумерках я прошел мимо знакомого дома Карла Фридриховича. Из замаскированных окон сквозь тоненькие щелки просачивался свет. Явственно доносился стук молотков и визг пилы.

Да, дом цел. Стоит он полвека и бог весть сколько еще простоит и сколько перепадет на его долю хозяев. А доктора нет. Нет Карла Фридриховича — и не будет. И никто его не заменит.

Немного волнуясь, я вторично переступил порог гестапо.

Опять меня пригласил к себе штурмбаннфюрер СС Земельбауэр. Но теперь дочь бургомистра ничем не болела. Я это знал точно, и мне это не нравилось. Не нравилось это и самой Валентине Серафимовне. Эта немыслимая дура всерьез, видимо, решила, что я хочу отбить у нее кусок хлеба и сам набиваюсь в переводчики гестапо. Не нравилось это и бургомистру господину Купейкину. Сегодня он уже не дал мне свой горбатый "штейр". Я пришел пешком.

По обе стороны длинного коридора шли нумерованные двери, обитые войлоком и дерматином. За дверями шла своя особая, страшная, недоступная постороннему взгляду жизнь.

Когда я вошел в кабинет начальника гестапо, он стоял у окна и, поддерживая одной рукой локоть другой, курил.

На нем не было мундира. Узкоплечий, в тонком шерстяном свитере, с подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно, насколько одно плечо штурмбаннфюрера ниже другого.

— Ну вот мы и опять встретились, — провозгласил он вместо приветствия и направился к вешалке, где красовался его мундир с регалиями и шевронами эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как футляр, мундир и стал похож на манекен.

— Чем могу служить, господин штурмбаннфюрер? — осведомился я.

— Спокойно. Не сразу. Садитесь. Курите! — Он водворился на свое место — за стол, заваленный газетами, бумагами, папками, посмотрел на меня, прищурив один глаз, и продолжал: — А знаете, что я вам скажу? Она припомнила вас.

— Кто "она"?

— Та молодая дама, с которой вы меня встретили.

— Ах эта, как ее… — Я хотел, чтобы гестаповец назвал ее фамилию.

— Вот-вот, именно она. Вы угадали, — проговорил он. — Красивая особа, ничего не скажешь. Высший класс. Все на своем месте. Все буквально. Даже язык, что редко бывает у дам. Признаюсь, ее прелести действуют на меня неотразимо. Но всему мешает маленькое "но".

Неужто между ним и Гизелой может что-то быть? Неужели этот косоплечий ублюдок всерьез рассчитывает, что такая женщина откроет ему свои объятия? А собственно, почему я интересуюсь этим? Какое мне дело?

Я неопределенно пожал плечами и внезапно спросил:

— Выходит, Гизела припомнила меня? Я так вас понял?

— Ну конечно. Вы же встречались на вечере у бургомистра.

— Да, правильно. А что понимать под вашим "но"?

Интимное вдохновение покинуло гестаповца. Он поднял малюсенький, коротенький, как мой мизинец, указательный палец и сказал:

— Никаких вопросов. Со мной любопытным делать нечего. Нихт зихер. Небезопасно.

Гестаповец указал этим на дистанцию, разделяющую нас. Я ругнул себя в душе за любопытство. Язык надо постоянно держать на привязи.

Дверь открылась. Вошел голенастый гауптштурмфюрер и коротко доложил:

— В городе листовки.

Земельбауэр побагровел:

— Что? Опять непокорство? Опять смеют подавать голос?

— Так точно.

— Много?

— Тут сказано: десять тысяч.

— Постоянный тираж. С ума сойти. Перевод сделан?

— Никак нет, только что принесли. Но кажется, речь идет о Сталинградской крепости.

— Ну-ка, дайте сюда! — Он взял листок, который прошел через руки Челнока, его пропагандистов и Демьяна, протянул мне: — Ну-ка… о чем тут?

Я знал наизусть "о чем тут". Речь шла о разгроме трехсоттридцатитысячной немецкой армии под Сталинградом. Второго февраля она капитулировала во главе с фельдмаршалом Паулюсом Армия продолжает наступление. Бои идут под Воронежем, на Дону, на Северном Кавказе, под Ленинградом, в районе Демянска и в районе Ржева.

Я с удовольствием перевел это на немецкий язык.

— Блеф? Бахвальство! — воскликнул штурмбаннфюрер.

Прозвучало это неубедительно — и для меня и для гауптштурмфюрера. Хотя официальная печать и радио фашистов еще не уведомили мир и свой народ о катастрофе, эхо сталинградских событий докатилось уже до Энска. Узнали о них и немецкие солдаты. Узнали и о том, что, вопреки заверениям министра имперской авиации Геринга, будто ни одна бомба не упадет на Германию, с весны прошлого года бомбы падали, и падали густо.

— Облава! — грозно приказал негрозный по виду штурмбаннфюрер. — Немедленно! Свяжитесь с майором Гильдмайстером от моего имени. Возьмите у него людей — взвод, роту, батальон! Прочистите район железнодорожного узла. И западную окраину. У всех подучетных — обыски. Все вверх дном. Действуйте!

— Яволь! — щелкнул каблуками гауптштурмфюрер и вышел.

Взбудораженный начальник гестапо вышел из-за стола и затопал своими дегенеративными ножками по кабинету. Он плюнул несколько раз на пол — привычка не из тех, которыми можно гордиться.

Немного успокоившись, он взглянул на часы и сказал:

— Сейчас мы поговорим с одной дрянью. Ваш земляк. Актер. В прошлом, правда. В зависимости от того, как он поведет себя, решится вопрос, где ему умирать — здесь или дома, в постели.

Я поинтересовался:

— Смею спросить, в чем он повинен?

Штурмбаннфюрер не делал из этого тайны. Тем более что я, как переводчик, должен был в какой-то мере войти в курс дела. Актер имеет дочь. Не родную, а приемную Этакую молодую и, скажем прямо, роскошную девку. Имеется ее фото, когда ей минуло девятнадцать лет. Люба. Любовь. Она вскружила голову ротенфюреру СС Райнеке. И видимо, основательно вскружила, если такой служака, как Райнеке, прошедший огни и воды, стал волочиться за этой шлюхой. Он стал наведываться к ней на дом. Болван! Иначе нельзя его назвать. Забыл хорошее правило, рекомендованное покойным обергруппенфюрером Рейнгардом Гейдрихом. Правило гласило: "Немец! Покидая любой русский дом, не забудь поджечь его!" А Райнеке забыл. И поплатился. Его нашли мертвым. И где бы вы думали? В трех кварталах от дома актера.