Сергей Шведов - Поверженный Рим

– К сожалению, рекс Аталав язычник, – напомнил Перразию магистр, – и это может породить большие трудности.

– Зато мы можем потребовать от готов более лояльного отношения к христианам и поставить это главным условием нового союза.

– Я поговорю с епископом Амвросием, – кивнул Иовий. – Возможно, нам удастся убедить Гонория в выгодности этого союза.

Гонорий узнал о притязаниях наглого варвара от верного друга Олимпия. Гнев императора был ужасен, что заставило трибуна конюшни призадуматься. И даже почувствовать легкий укол ревности. До сих пор он считал слухи, порочащие Гонория и Галлу, абсурдными. Их симпатии не выходили за рамки отношений брата и сестры, любящих друг друга в силу кровного родства. Чего удивительного, а уж тем более предосудительного в том, что Гонорий, рано потерявший отца и мать, сильно привязан к сестре? Скорее всего, слухи о возможной близости Гонория и Галлы исходили от комита схолы агентов Перразия, который выступал за союз с готами. Но союз империи с язычниками укреплял позиции партии Стилихона в ущерб христианской партии, и епископ Амвросий не мог этого не понимать. К сожалению, магистр пехоты Иовий заколебался в самый неподходящий момент. Будучи фанатичным сторонником христианской веры, он слишком уж усердно, по мнению Олимпия, заботился о добродетели. В конце концов, и сам Олимпий был добрым христианином, пусть и не без греха. Этот грех ему отпустил сам епископ Амвросий, хотя и попенял молодому трибуну на распущенность. Но, во-первых, Олимпий пошел на близость с императором не по своей воле, а по совету высокородного Феона, а во-вторых, эта близость позволила подорвать влияние на императора префекта Стилихона, вознамерившегося окончательно прибрать к рукам божественного Гонория, выдав за него свою дочь. Так что дело здесь было не в распутстве, а в очень тонкой политической интриге, проведенной людьми, заботящимися в первую очередь о благе империи и христианской вере. Так, во всяком случае, объяснял сложившуюся ситуацию высокородный Феон, к которому Олимпий частенько обращался за советом. Вот и в этот раз комит финансов очень внимательно выслушал встревоженного трибуна конюшни.

– Мы не можем допустить этот брак ни в коем случае, – произнес он наконец после долгого раздумья.

– Почему? – насторожился Олимпий, которому после встречи с Гонорием вдруг захотелось, чтобы прекрасная Галла, к которой он прежде относился равнодушно, отправилась куда-нибудь очень далеко. Конечно, сестра императора не блистала умом. Зато ее вполне могли использовать расторопные люди для усиления своего влияния на Гонория. А Олимпию не нужны были конкуренты.

– Ты уверен, что отношения Гонория и Галлы невинны? – ответил вопросом на вопрос Феон.

– Руку даю на отсечение, – заверил комита финансов трибун конюшни.

– Значит, за слухами, порочащими их, кроется тонкая интрига.

Положим, Олимпий и сам об этом догадался. Высокородный Феон совершенно напрасно числит своего молодого друга в глупцах. Олимпий не столь наивен, чтобы верить сплетням, гуляющим по столичному городу.

– Перразий? – спросил трибун конюшни у Феона.

– Комит агентов в силу занимаемого положения обладает обширной информацией и умеет обратить ее на пользу и себе, и своим друзьям. И, разумеется, благородная Анастасия далеко не случайно свела в своем доме двух голубков. Супруга магистра Сальвиана никогда особенно не скрывала своих теплых чувств к префекту Стилихону. Они стали любовниками еще в ту пору, когда последний был трибуном.

– Варвар лишил девственности Галлу, в этом у меня нет никаких сомнений, – заверил Феона Олимпий. – Эта дурочка влюбилась в него без памяти с первого взгляда.

– Не думаю, что соблазнение невинной девушки такая уж трудная задача для сына демона, – усмехнулся Феон.

– Какого демона? – воскликнул ошеломленный Олимпий, у которого вдруг возникли большие сомнения по поводу здоровья комита финансов.

– Демона по имени Придияр Гаст, – криво усмехнулся Феон и положил перед трибуном конюшни лист пергамента: – Вот, полюбуйся. Это отчет корректора Перразия по поводу событий, происходивших в Риме более тридцати лет тому назад. Особую достоверность этому отчету придает подпись покойного отца Леонидоса, бывшего свидетелем происшествия. Иногда очень полезно порыться в старых документах, можно откопать много полезных и весьма поучительных сведений.

Сведения были из ряда вон выходящими, это Олимпий готов был признать. Вот только поверить в то, о чем корректор Перразий докладывал императору Валентиниану, трибуну мешал врожденный здравый смысл.

– И это имело какие-то последствия? – вопросительно глянул на комита финансов трибун конюшни. – Неужели император поверил в этот бред?

– Ты циничен, друг мой, – осуждающе покачал головой Феон. – Впрочем, я не исключаю, что божественному Валентиниану выгодно было поверить корректору Перразию и отцу Леонидосу. В результате префект анноны Пордака был оправдан по всем пунктам обвинения и благополучно дожил до наших дней.

– Выходит, есть свидетель происшествия, видевший все своими глазами?

– И даже не один, – усмехнулся торжествующе Феон. – Это сенаторы Пордака и Серпиний, а также комит агентов Перразий, которому очень трудно будет опровергнуть самого себя.

Олимпий от восхищения даже притопнул ногой. Все-таки в Медиолане очень мало людей, которых по изощренности ума можно сравнить с высокородным Феоном. Какое счастье, что судьба свела Олимпия с этим незаурядным человеком. Что ни говори, а у комита финансов есть чему поучиться. Интриган Перразий будет повержен оружием, которое он сам же выковал много лет тому назад.

– Я должен показать это императору, – воскликнул Олимпий, беря пергамент со стола. – Гонорий склонен к мистике, он поверит написанному. А что нам делать с Галлой?

– Она жертва демона, – пристально глянул в глаза Олимпию Феон. – Только жертва, понимаешь? Ее не в чем винить. Более того, ты должен ей посочувствовать. Тем не менее ее следует удалить из дворца императора до тех пор, пока в ней не вызреет дьявольское семя.

– А если оно не вызреет? – насторожился трибун конюшни.

– Она вновь вернется во дворец, но только в том случае, если это будет нужно нам с тобой, Олимпий.

Божественный Гонорий был потрясен открывшейся ему сутью вещей до глубины души. В этот раз он не гневался, не топал ногами по мраморному полу, а только прошелестел посеревшими от переживаний губами:

– Пригласите ко мне Перразия и Иовия.

Божественный Гонорий не отличался ни ростом, ни представительной внешностью, ни красотой лица. И в восемнадцать лет он смотрелся подростком, не внушающим окружающим ни уважения, ни трепета. Но в эту тяжкую для комита Перразия минуту прыщеватый лик юного императора был воистину страшен.