Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

Пока Петлюра, молодецки спрыгнув с коня, окруженный взбудораженной толпой и «вильными козаками», здоровался с членами президиума съезда и членами генеральной рады, на гетманское подворье прискакали и Петлюрины гайдамаки во главе с Наркисом.

— Вольно! — атаманским голосом скомандовал им Петлюра. — Спешивайтесь!

И сразу же, стремительно, как только и должны действовать боевые атаманы, Петлюра вскочил на скамью, затем на стол президиума и простер руку к толпе, призывая к тишине и давая понять, что сейчас он будет держать речь.

— Славные рыцари Украины, преславное вольное казачество, вооруженные хлеборобы! Низкий поклон вам — до нашей матери украинской земли! — Петлюра отвесил поклон ниже пояса и коснулся перстами протокола, лежавшего перед писарем Кочубеем и который сам Петлюра попирал теперь своими желтыми английскими ботинками под французские гетры. Громкое «слава» снова прокатилось по всему гетманскому урочищу и откликнулось эхом в степи, до самого Черного леса. — Вручаю вам, наши славные вольные казаки, клейнод Центральной рады из моих рук!

Чубатый гайдамак–знаменосец подал ему малиновую хоругвь, на которой золоченым гарусом были вышиты слова: с одной стороны — «За неньку Україну», а с другой — «Вільне українське козацтво».

Петлюра взмахнул хоругвью, как птица крылом, и склонил ее до земли:

— Да осенит эта священная хоругвь ваше рождение!

Под еще более громкие возгласы «слава» и «хай живе» Петлюра трижды махнул малиновым крылом хоругви и трижды склонил ее к земле, затем протянул знамя — отныне священный штандарт всеукраинского «вильного козачества», освященного его собственной рукой, — древком к президиуму. Знамя нужно была кому–то вручить.

Но — кому именно? На мгновение Петлюра задержался, не выпуская хоругви из своих рук. Скоропадскому? Нет: он же его не избирал. Писарю Кочубею? Тоже не годится: пан! Тютюннику? Ни в коем случае.

И Петлюра подал священную хоругвь юродивому Смоктию.

Юродивый зарылся лицом в малиновое полотнище и заголосил, заливаясь слезами.

Сотник Наркис тем временем бросил повод своего коня гайдамку–джуре и пододвинулся поближе к группе молодежи — студентов и гимназистов: его, семинариста, всегда тянуло к интеллигентным кругам. Знакомое лицо Флегонта сразу же бросилось ему в глаза.

— О! — обрадовался Наркис и стукнул Флегонта тяжеленным кулаком по спине так, что тот еле удержался на ногах от этого дружеского приветствия. — И ты здесь, карандаш? Ну, так как же? Живет, вишь, ненька Украина? Как полагаете, господа скубенты? Красота!

Флегонту стало не по себе. И снова в сердце заныло отвратительное чувство: ощущение несоответствия фактов — идеалам. Но взволнованность была сильнее этого чувства, слезы увлажняли его глаза: ведь был он свидетелем исторического акта!

Да и вообще интересно — Петлюру он видел впервые. «Вольные казаки» вопили «слава», «ще не вмерла», «хай живе» и палили из винтовок в небо.

Начальник разведки и контрразведки при генеральным секретаре по военным делам, барон Нольденко, тоже наконец взобрался на своей черной кляче на вершину горы и, проклиная все на свете — он ведь отродясь был пехотинцем, — потирал ладонями натертые ягодицы: трястись тридцать пять километров в седле — это вам, знаете ли, не то что нежиться в постели у цыпочки! Однако же содом и гоморру развели тут в мировом масштабе! Мамочка моя, шансонеточка! Но, в общем, картинно, импозантно, шарман, шик, блеск, фантасмагория!

1

Это был судебный процесс, подобных которому не случалось ни до этого, ни после.

Ровно в девять часов военно–полевой суд Юго–Западного фронта, в полном составе занял свои места. Председательствовал генерал, прокурор тоже был генералом, трое его помощников — полковники. Защищали пять военных и пять гражданских юристов.

На скамье свидетелей обвинения восседали сто пятьдесят штабных писарей. На скамье подсудимых — семьдесят семь солдат и один офицер, обвиняемые в нарушении военной присяги и в измене родине.

Процесс проводился открытым, по специальному приказу Керенского, показательным порядком — и пятьсот мест, отведенных для публики, занимала по меньшей мере тысяча людей.

Но еще теснее было за стенами суда, на улице. К девяти часам утра чуть ли не всю площадь Богдана Хмельницкого залило волнующееся людское море. Трудящиеся Киева организованными колоннами, а то и просто толпами стекались сюда со всех концов города. Кроме того, явились в полном составе, соблюдая строй, и воинские части: Третий авиапарк, артиллерийский дивизион, батальон понтонеров, две дружины воронежскиx ополченцев.

И людское море беспрестанно, безудержно, все ближе наплывало на тротуары, а там, на тротуарах, в три шеренги выстроились юнкера с винтовками на изготовку. Как густая нива сплошной волной колышется под ветром из края в край и в тоже время клонится в отдельности каждый ее колосок, так в едином порыве двигалась огромная, тысячеликая масса людей. Бронзовый гетман на бронзовом коне на гранитном постаменте возвышался на площади среди человеческого моря. Булавой он указывал на север — как раз на помещение присутственных мест, где происходил суд, и уже какой–то шустрый мальчонка взобрался на монумент и нацепил на гетманскую булаву красный флаг с надписью мелом: «Под суд правительство министров–капиталистов!»

Над толпой реяли транспаранты и знамена. На транспарантах было начертано: «Царский суд — вон из революционной России!», «Судите весь народ!», «Мы — тоже подсудимые». Впрочем, преобладали обыкновенные знамена: «Мир — хижинам, война — дворцам! ”, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! ”, «Вся власть Советам!» И, конечно, стократ повторялся призыв «Долой войну!».

Толпа росла с каждой минутой, люди подходили со всех улиц и скверов, толпа надвигалась и наплывала — и начальник караула, дежуривший у входа в помещение суда, наконец отважился отдать приказ: толпе разозойтисъ, не то он вынужден будет применить оружие.

Приказ был выполнен незамедлительно: толпа нажала еще, прорвала все три цепи охраны и мигом разметала перепуганных юнкеров.

И люди ринулись в здание. Людские потоки затопили все коридоры и канцелярии суда.

Как раз в эту минуту прокурор начал чтение обвинительного акта.

И в эту же минуту оркестры перед зданием заиграли «Варшавянку»: «Вихри враждебные веют над нами…»

Генерал–прокурор побледнел, генерал–председатель тоже был бледен, бледны были все: прокуроры, защитники, свидетели и часовые — кирасиры с обнаженными палашами. Побледнели и семьдесят восемь человек на скамье подсудимых.

2

Прокурор читал: «Именем Российской республики…» А на площади военный духовой оркестр исполнял: «Черные силы нас злобно гнетут…»