Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

Он развел руками и поднял глаза к небу, словно бы призывая в свидетели самого господа бога.

Коцюбинский понемногу приходил в себя: итак, Ленин в подполье, и ни одному филеру до сих пор не удалось напасть на его след! Какое счастье!

А офицер гнусавил дальше:

— Странные, непостижимые дела творятся на свете, прапорщик! Ей–богу! Вот вы, видно, надо полагать, обратили внимание на сего красавца в малиновой черкеске? Муравьев. Полковник Муравьев. Всегда вот так — не рапортует, не просит доложить о прибытии: толкает дверь — хорошо еще, если рукой, и то и просто ногой — и прет прямехонько к старшим по чину. Анфан террибль! Вы учились в гимназии и должны понимать это выражение: русский перевод — страшный ребенок или ребенок, который приводит всех в ужас, — отнюдь не передаст точного смысла этой французской идиомы! Сущий анфан террибль!

Коцюбинский остановил на офицере изумленный взгляд: по первому впечатлению он никак не мог предположить, что этот нудный чиновник военно–тюремной канцелярии может быть таким общительным.

Но офицер истолковал удивление Коцюбинского по–своему:

— Да, да, тот самый Муравьев! Всем известный инициатор создания «ударных батальонов смерти» и до последних дней их активнейший организатор. И вот, пожалуйста: к Корнилову не примкнул, хотя во время путча пребывал рядом с ним, в ставке; Керенского тоже отказался поддерживать, хотя от Корнилова прибыл именно в генеральный штаб к Керенскому. Мало того, — вы обратили внимание: без погон? Сорвал погоны, снял ударницкий шеврон, отказался продолжать организацию батальонов «ударников» и требует назначить его — кем бы вы думали? — начальником обороны Петрограда, потому–де, что немцы вот–вот ринутся в брешь фронта под Ригой! Господи, твоя воля! Ярчайше выраженный психопатологический тип! Маньяк! Таких нужно в дом для умалишенных, а он здесь всех терроризирует…

Офицер, видимо, говорил бы еще, но на столе перед ним зазвонил телефон.

— Вас слушает дежурный офицер второго комендантского управления Петрограда!.. — Он слушал, что ему говорили, но поглядывал на Коцюбинского, словно бы речь шла именно о нем. — Да. Сегодня. Именно сейчас. Оформлено. Здесь. Хорошо. Собственно, я могу передать ему трубку. — Он протянул трубку Коцюбинскому. — Это вас, прапорщик Коцюбинский! — Кривая улыбка снова коснулась его тонких, бескровных губ. — Ваши поручители беспокоятся!.. Им не терпится…

2

Коцюбинский, не скрывая удивления, взял трубку.

— Прапорщик Коцюбинский слушает!

— Юрко! Это ты?

Бог ты мой, это же был Подвойский! Первый голос, который Юрий услышал после двух с половиною месяцев тюрьмы! В груди у него потеплело, рука, державшая трубку, перестала дрожать.

— Николай Ильич! Дорогой! Откуда вы? А где…

— Здоров, здоров, дружище! Ну, вот ты и по эту сторону решетки. Как твое здоровье? Как себя чувствуешь? Уже набрался сил? Ведь всего лишь три дня, как ты начал принимать пищу. Куда собираешься сейчас идти?

Юрий пожал плечами и слабо улыбнулся:

— Я еще не подумал об этом, честное слово. Вряд ли есть смысл возвращаться в свой Сто восьмидесятый — ведь он расформирован после… июльских событий… И я бы хотел прежде всего знать…

Подвойский сразу же прервал:

— Не расформирован, а разоружен, но все солдаты в казармах. И… если дать им оружие, снова будет полк. А оружие ведь где–то же есть? А? Должен понимать, что я имею в виду.

— Понимаю, Николай Ильич! — Слабость как рукой сняло, Юрий чувствовал, как волнение начинает распирать ему грудь. — Но я бы хотел прежде всего спросить…

Подвойский снова прервал:

— Тебе в самом деле не стоит возвращаться в свой полк. Ho об этом при встрече. Хватит ли у тебя сил прийти сюда, в цирк «Модерн»? Мы тут устраиваем митинг. Это — на Кронверкском проспекте, трамваем ехать несколько минут.

Дверь из кабинета коменданта открылась, и на пороге появился офицер в малиновой черкеске.

Юрий произнес неуверенно:

— Цирк «Модерн»… митинг… сейчас?..

И сразу услышал голос Подвойского из трубки:

— Я понимаю, о чем ты все время порываешься меня спросить. Ты, конечно, не можешь — тебя слышат. Но я отсюда могу говорить более свободно… Скажи: какой там у тебя телефонный аппарат — полевой или городской станции?

— Городской…

— Тогда слушай: вчера он возвратился… издалека. Сегодня был на заседании Центрального Комитета. Все это — конспиративно разумеется. И с такой же целью. Итак, делай для себя выводы. Тебя удовлетворяет моя информация?

Голова у Юрия шла кругом, но на этот раз уже не от слабости. Юрий в эту минуту почувствовал, наоборот, прилив больших сил, он только не смог вымолвить ни единого слова — горло его перехватил спазм. Он слушал Подвойского и смотрел, как и раньше в окно — на седые небеса над Петроградом, на серые стены Инженерного замка, но, право же, и в пасмурном небе, и в мрачных стенах не было ничего необычайного, просто облачное небо и мокрая каменная стена. Петербургская осень. А на Украине в это время еще цветут чернобривцы, георгины и даже ароматный белый табак. Сердце Юрия стучало сильнее и сильнее: Ленин возвратился в Петроград и непосредственно руководит жизнью партии! Конечно, конспиративно и… с такой же целью? А какая же еще может быть у партии цель, кроме одной, определенной ей Шестым съездом?

— Ты услышал меня, Юрко?

— Удовлетворяет… — наконец выдавил из себя Юрий.

— Ну так как, хватит у тебя сил прийти сейчас? Это очень нужно.

— Каким номером трамвая ехать?.. Ага!.. Я думаю, что буду через пятнадцать – двадцать минут.

Коцюбинский положил трубку и сразу встал. От резкого движения ему не сделалось дурно, и голова не закружилась. Офицер смотрел на него, не скрывая любопытства.

— По всему видно, что вы узнали какую–то важную и… радостную новость?

— Я могу идти? — спросил Коцюбинский.

— Пожалуйста. Выписку вы получили. Все прочие документы до суда остаются здесь. Но ведь вы еще такой слабый, прапорщик! Берегитесь…

Коцюбинский взял выписку, сунул и карман, откозырял.

Вдруг сзади, от порога кабинета коменданта, послышался голос, резкий и немного насмешливый:

— Не волнуйтесь, капитан, за прапорщика: я позабочусь, чтобы с ним ничего не случилось по дороге в цирк «Модерн».

Это сказал Муравьев. Коцюбинский направился к двери, и Муравьев пошел следом за ним.

— Разве вы тоже… на митинг? — спросил Коцюбинский, когда они переступили порог коридора. Он смотрел на Муравьева, на его худое с нездоровой желтизной — некогда, очевидно, красивое — лицо, на его глаза, глубоко запавшие в орбитах: взгляд Муравьева был колючий, пронзительный и в самом деле — неистовый.

Муравьев улыбнулся — улыбка у него была тоже какая–то не такая, как у всех людей: невеселая, злобная, зловещая.