Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

— Услышал, что вы в цирк «Модерн», и сам решил пойти туда же. Митинг ведь большевистский?

— А вы разве большевик? — спросил Коцюбинский.

Насмешливая или зловещая улыбка снова искривила губы Муравьева.

— Митинги предназначены для всех, какая бы партия их ни созывала. Иначе это был бы не митинг, а партийное собрание. Разве не так?

— Вы — большевик? — снова спросил Коцюбинский.

— Если это имеет для вас значение, то — нет. Я эсер. Левый.

Юрий остановился на пороге. С улицы ударило свежим, терпким, влажным осенним воздухом. Он глубоко, всей грудью вдохнул. Только теперь у него немного закружилась голова.

— Митинги, конечно, созываются для всех… — сказал он и вдруг добавил: — Но я не люблю эсеров. И правых, и левых.

Губы Муравьева снова искривились в улыбке:

— Откровенно и в лоб! Ценю! Но разрешите полюбопытствовать — почему? А впрочем, пустой вопрос: потому что вы большевик, а я эсер. Но напоминаю: я левый эсер! А у левых эсеров с большевиками дружба против всей современной кутерьмы!

— Неважно, — молвил Коцюбинский, — я не люблю эсеров, в какой бы цвет они себя ни окрашивали, и какая бы ни была вокруг… кутерьма!

— Ого! Узнаю большевистскую непримиримость! Уважаю! Боюсь только, что вы такой же молодой большевик, как и я — левый эсер!

Коцюбинский промолчал. Должен ли он был возражать? Сказать, что с шестнадцати лет стал членом РСДРП(б)? Что деятельность в большевистском подполье начал еще до войны и не прекращал ее даже в казематах Инженерного замка?

— Да, — сказал Коцюбинский, — я молодой большевик, но цену эсеровщине знаю по всем ее и старым, и новым провокациям. С вашего разрешения, полковник, я дальше пойду один…

3

Подвойский встретил Коцюбинского у входа в огромное деревянное здание цирка «Модерн». Они крепко расцеловались.

Подвойский отступил на шаг и окинул Юрия с ног до головы быстрым взглядом:

— Молодец! Я так и думал!

Сам Николай Ильич похудел еще больше, скулы выпирали, в глазах тусклый блеск от многих бессонных ночей, на висках серебрилась седина — Юрию показалось, что раньше он ее не замечал. Нежное чувство к другу и учителю болью сжало сердце Юрия: ведь он, Коцюбинский, отлеживался в тюрьме, и сколько за это время пришлось поработать добрейшему Николаю Ильичу! ЦК, Петроградский комитет, военка и — Ленин! Связи с Лениным в подполье проходили через Подвойского.

— Как же Ленин, Николай Ильич! Значит, он здесь? Вы сказали…

Но Подвойский уже тянул Коцюбинского за кулисы. Митинг начался — нужно было спешить. Вестибюль был пуст, двери в зал прикрыты, и, пока они шли по бесконечным переходам огромного помещения летнего цирка, Подвойский успел выложить Юрию все, что нужно и что можно было сказать. Перевыборы в Петроградский совет, проведенные после корниловского путча, дали наконец большевикам большинство. Такое же большинство только что завоевали на перевыборах в Совет и большевики в Москве. Аналогичные результаты и в провинции, особенно в индустриальных центрах. Следовательно, лозунг «Власть Советам!» снова обретает свое пролетарское, революционное содержание. Ты спрашиваешь об Ильиче? Еще седьмого октября он нелегально возвратился в Петроград. Не волнуйся, конспирация самая надежная — шпикам его не найти! Вчера, десятого, состоялось заседание ЦК, и Ленин принял в нем участие. Он сделал доклад о текущем моменте. Что он сказал? Господи, да разве же коротко перескажешь? Достаточно тебе будет знать, что в своем постановлении по докладу Ленина Центральный Комитет признал, что вооруженное восстание назрело и должно быть осуществлено безотлагательно. Эмиссары ЦК уже разъезжаются по всей стране, чтобы готовить восстание на местах. Когда? Скоро. Шестнадцатого снова будет заседание ЦК, и тогда определится точная дата. Во всяком случае, уже завтра на пленуме Совета должен быть создан штаб восстания — Военно–революционный комитет. Ленин настаивает, чтобы восстанием руководил не партийный, а общественный центр, с участием беспартийных рабочих, и чтобы он был органом Совета — за власть Советов! Кстати, тебя, Юрко, мы тоже вводим в состав Петроградского военно–революционного комитета…

— Меня? Но ведь я…

— Тебе придется немножко поработать. Эти два месяца, пока ты кормил вшей в Инженерном замке, все члены военки день и ночь работали инструкторами военного дела в отрядах Красной Гвардии. Сегодня мы можем поставить под ружье тысяч сорок пролетариев. Но ведь есть еще воинские части, гвардейские полки прежде всего. Учить их военному делу не приходится, но повести в бой на нашей стороне, за власть Советов, могут лишь наши люди. Мы создаем институт комиссаров. В каждую воинскую часть пойдет наш комиссар–большевик, и через него его часть должна будет выполнять приказы только нашего штаба, а не штаба Керенского, то есть только приказы Военно–революционного комитета! Шестнадцатого, на заседание ЦК, я уже представлю список комиссаров для всех частей. Тебя мы назначим комиссаром в гвардейский Семеновский полк. Должен заранее предупредить тебя, что это очень трудный полк: в июльские дни он выступал против нас, и в нем весьма распространены реакционные настроения: немало поработали офицеры–монархисты. Сейчас там действует солдатский комитет, однако он под меньшевистским влиянием. Так что учти все это и набирайся сил, Юрко!

Коцюбинский молчал. Что он мог сказать, да и говорить у него не было сил. Грудь его распирало от волнения. Но вслед за тем сердце сжималось от страха — от самого обыкновенного, мерзкого страха. Годится ли он для такого дела? Справится ли он с такой задачей? Быть комиссаром целого полка! Поднять реакционно настроенный полк и повести на баррикады! Хватит ли у него партийной закалки? И вообще — обыкновенной человеческой силы и воли?

Коцюбинский молчал в растерянности. Они уже пришли. За кулисами, у выхода на арену, толпились товарищи. Кое–кого из них Коцюбинский знал — они приветствовали его дружеским пожатием руки, словами радости и сочувствия. Юрий отвечал и на пожатия рук и на слова приветствия, но все происходило как бы без его участия, словно в каком–то ином мире.

Подвойский что–то говорил ему и наконец, он это услышал:

— А сейчас ты должен выступить. Еще два–три оратора, и затем ты — в заключение. — Николай Ильич улыбнулся. — Ты уж прости, но мы решили прибегнуть и к такому… театральному эффекту, под занавес! Ты — из тюрьмы и прямо на митинг, к народу: выступаешь и говоришь свое первое слово после каземата. Ты не ожидал от меня таких… театральных способностей?

— Прости, Николай Ильич, — заговорил, наконец и Коцюбинский. — Но что это за митинг? Чему он посвящен? Это — солдаты Семеновского полка, где я должен быть комиссаром?