Павел Макаров - Адъютант генерала Май-Маевского

Они в том убедятся в ближайшие дни.

Товарищи, кровь невинно-замученных 9 ваших пред­ставителей взывает к вам. К отмщению! К оружию! Вот отныне боевой клич рабочих и солдат. Пусть каждый рабочий и солдат, стиснув зубы, лихорадочно готовится к отмщению и ждет. По первому зову партия большевиков, все рабочие и солдаты должны с оружием в руках выйти на улицу в назначенный для этого день и час. Товарищи, доставайте оружие, обучайте неумеющих владеть им, орга­низуйтесь в боевые дружины и ждите нашего зова.

К оружию! К отмщению!

Смело вперед за счастье рабочих и крестьян.

Да здравствуют рабочие, солдатские и крестьянские со­веты.

Крымский Областной Комитет РКП (большевиков).

(Прокламация была отпечатана и распространена сим­феропольскими комсомольцами по заданию Областкома.)

Под утро в мою сырую, темную камеру посадили «поли­тического». Я понял, что князь Туманов старался с по­мощью опытных контр-разведчиков выведать от меня все, что только можно. Но внешнее хладнокровие мне не из­меняло. Я продолжал играть роль несправедливо заподо­зренного и оскорбленного офицера.

Моя невеста, Мария Удянская выхлопотала право при­ходить ко мне и приносить пищу. Под влиянием глубо­кого чувства эта самоотверженная девушка оставила своих буржуазных родителей и делила со мною все опасности и лишения боевой жизни. В последнее ее посещение я на­шел записку в жареной рыбе. Мария писала, что все на­строены против меня. Май-Маевский ее даже не принял, назвав меня организатором красной сволочи, номер в го­стинице «Кист» за мной не числится.

Сегодня или завтра меня повезут на Северную сто­рону— место расстрелов. А, может быть, они не узнают, где я был в 1918 году, и мне удастся обмануть их. Или попытаться бежать? Но записка не оставляла никаких надежд: я видел, как ко мне протягивались руки палачей. К утру у меня созрел план бегства...

Утром, в уборной, я встретил своего хорошего това­рища, Ваню Воробьева. Его тоже ожидал расстрел. Охрана несла свои обязанности плохо, и я свободно изложил свой проект.

Воробьев тяжело вздохнул, подумал и решился:

— Я согласен и передам всем.

Во время обеда Воробьев прошел мимо меня, кинув:

— Согласны с планом шесть; все решили лучше уме­реть в схватке.

Из 53 неминуемых смертников только шесть! Но раз­мышлять было некогда. Я решительно шепнул:

— Хорошо, будьте готовы. Действуйте, как уговорились во время ужина. Другого исхода нет. Будет поздно.

Подбежал часовой:

— Не разговаривать! Бери обед и уходи по карце­рам!

Целый день меня мучила мысль: что будет, если эти шесть раздумают. План побега был слишком дерзкий, но другого выхода не было. Легче погибнуть в схватке, если не посчастливится, чем от руки палача. День казался вечностью.

— Выходи за ужином, — разнесся по коридору голос.

С миской в руках, я шепнул товарищам, дожидавшимся своей очереди в узком коридоре: «Не бойтесь, дружней, начинаю!» А часовому сказал:

— Позовите ко мне караульного начальника по очень важному делу. Часовой крикнул разводящему, тот позвал караульного начальника.

— Кто меня звал и зачем? — пренебрежительно спро­сил начальник.

— Поручик, у меня есть важное государственное дело. Отчасти касается вас.

— Говорите, я вас слушаю.

— Как же я буду говорить в присутствии всех, а в осо­бенности при коммунистах? — я указал на группу заго­ворщиков. — Поручик, зайдемте на минуту в камеру, я вам расскажу.— Я держал себя так невинно, что офицер мне поверил. Мы вошли в камеру. Я быстро проговорил:

— Поручик, одну минутку! Подождите меня здесь. Я сей­час принесу рукопись!

И, не дав поручику опомниться, моментально выбежал из камеры, захлопнув дверь на чугунный засов. Стоящие вблизи товарищи, Воробьев, Заборный, Вульфсон и другие, набросились на часовых и вырвали винтовки. Мы ворва­лись в караульное помещение. Я крикнул:

— Бросай, сволочь, ружья!

В этот момент мои товарищи схватили винтовки, ле­жавшие рядом с юнкерами на нарах. Два товарища вы­стрелили. Все это было делом нескольких секунд. Караул до того растерялся от неожиданного нападения, что часть солдат, в ужасе, с поднятыми руками, прижа­лись к стенам, другие лезли под нары, вопя о пощаде. А ведь караул состоял из сорока человек, не считая контр­разведчиков! Наружные часовые, услышав стрельбу, шум и крики, поднятые заключенными и караулом, сбежали с поста. А мы, крепко сжимая винтовки, выбежали из крепости. Через несколько минут вдогонку нам началась стрельба, но мы уже миновали Цыганскую слободку и вы­ходили в открытое снежное поле. Мрак и морозный ве­тер со снегом затрудняли наш путь. Вдали замигал ого­нек, и мы определили, что находимся вблизи Херсонесского маяка. Мы ускорили шаги. Не знаю, сколько времени мы таким образом шли. Силы истощались, приходилось часто отдыхать на снегу. Чтобы хоть немножко поддержать тепло, прижимались один к другому. Два товарища, Вульф­сон и Гриневич, были босы; их лица говорили об ужас­ной боли. На последней остановке стало ясно, что на­дежды на спасение нет, силы подорваны, а ветер и метель крепнут. Все же лучше заснуть в сугробах, чем погибнуть в застенках контр-разведки. Один из наиболее стойких, Воробьев, подбодрял веех:

— Товарищи, я знаком с местностью: здесь должна быть поблизости деревушка. Пойдемте как-нибудь по­тихоньку!

Какого труда стоило нам подняться! Пройдя полверсты, мы уже хотели остановиться, так как некоторые стали отставать, а одного товарища пришлось вести под руки. Вдруг идущий впереди Воробьев остановился и спросил вполголоса:

— Товарищ Макаров, вы слышите лай собак?

Действительно, впереди где-то далеко заливалась собака.

Мы не смели верить этому лаю. Спрашивали друг друга: «Ты слышал? А ты слышал?» — Но лай не смолкал. Наши силы напряглись.

Шагов через пятьсот мы натолкнулись на деревянную изгородь, занесенную снегом; за изгородью чернели из­бушки. Мы постучали в ближайшую дверь.

— Кто там?—окликнул несмелый голос.

— Начальник отряда капитана Орлова. Из-за метели заблудился, прошу открыть дверь!

Пожилой мужчина поднес лампу к окну и, убедившись, что перед ним действительно офицер, пошел открывать дверь. Переступив порог, мы, совершенно обессиленные, сразу опустились на пол. Некоторые из нас попросили воды и хлеба, другие растирали застывшие конечности, а я вступил в разговор:

— Отец, скажите, пожалуйста, какая это деревушка и сколько верст от Севастополя?

— Деревня Карань, ваше благородие. В восьми верстах от Севастополя.

«Чорт возьми, — подумал я, — всю ночь чуть ли не бе­жали, проперли не менее сорока пяти верст, а отошли всего на восемь верст! Оказывается из-за метели и тьмы мы кружились на одном месте».