Валерий Евтушенко - Легенда о гетмане. Том II

Корицкий окружив Ворошиловку, внезапным ударом обрушился на казаков Шпаченко. Сотник вместо того, чтобы организовать оборону и отправить гонцов к Нечаю, бросил своих людей на произвол судьбы, а сам убежал в Мурафу. Частично вырезав, а частично пленив оставшихся в Ворошиловке казаков, Корицкий поспешил соединиться с Калиновским.

Нечай, также отмечавший масленицу со своим ближайшим окружением, спал крепким сном, когда его разбудил Кривенко.

— Вставай, пан полковник, — тормошил он Данилу, — вставай, в Красном идет бой.

Сон слетел с Нечая вместе с опьянением, он быстро сообразил, что, произошло то, чего и опасался Хмельницкий — польские войска перешли линию разграничения и напали на Красное.

Вскочив на коня, отважный полковник пытался организовать сопротивление, созывая к себе тех казаков, которые в суматохе выскакивали из хат, едва ли в исподнем белье, но с саблями в руках. Однако поляки, которых часовые вначале в темноте приняли за возвращавшихся в Красное казаков Шпаченко, в полной мере воспользовались внезапностью своего нападения. Окружив малочисленную группу казаков, во главе с великаном-полковником, гусары Калиновского изрубили их большую часть, пока не подоспел есаул Кривенко с подкреплением. Сам Нечай, отчаянно сражавшийся с окружившими его гусарами, получил несколько смертельных ранений и Кривенко вынужден был укрыться вместе с ним в замке, где попытался организовать оборону. Однако, когда к утру не приходивший в сознание полковник умер, есаул еще двое суток держал оборону в замке, а затем с уцелевшими казаками прорвался сквозь боевые порядки противника и ускакал в Мурафу. Заняв замок, поляки нашли там бездыханное тело брацлавского полковника и несколько православных священников, отпевавших его, которые тут же были зарублены.

В Мурафе Кривенко узнал, что незадолго до него здесь побывал Шпаченко, но долго задерживаться не стал, ускакав куда-то дальше. Смутное сомнение зародилось в душе есаула. «Неужели сотник — предатель? — невольно задумался он. — Может, то, что он не предупредил полковника о нападении Калиновского не случайность?». Чем больше размышлял есаул об обстоятельствах гибели Нечая, тем больше убеждался, что его смерть могла быть следствием многоходовой комбинации, заранее просчитанной кем-то умным и хитрым. То, что Нечай погиб именно при таких обстоятельствах, несомненно, являлось делом случая, но могло быть и так, что полковник был обречен с момента появления в его окружении Шпаченко. «Не сейчас, так чуть позже, — думал есаул, — Шпаченко создал бы ситуацию, неминуемо повлекшую смерть Нечая. Но сам сотник явно был лишь разменной монетой в чьей-то большой игре…». Позднее Кривенко не стал скрывать своих подозрений от тех, кому доверял, и уже вскоре кобзари в своих думах о причине гибели брацлавского полковника пели «…споткнулся Нечай на хмелину». Конечно, не стоит забывать, что толпе свойственно в каждой случайности усматривать чью — то вину, но ведь и правители обычно подозревают и ненавидят своих потенциальных преемников.

Между тем, Калиновский, расправившись с захваченными в Красном казаками, не теряя времени, 24 февраля двинулся дальше в направлении Ямполя, заняв без сопротивления Мурафу, а 27 февраля — и Шаргород, оставленные казацкими гарнизонами. Выполнив задачу по вытеснении казаков за линию разграничения, польный гетман, сообщил Хмельницкому о гибели Нечая, выразив приличествующее случаю соболезнование, однако вину за происшедшее возложил на брацлавского полковника.

Остановившись в Шаргороде, где он расквартировал войска, на краткий отдых, Калиновский направил великому коронному гетману Николаю Потоцкому донесение, в котором сообщил о своих планах сразиться с Уманским и Кальницким полками казацкого войска. Спустя трое суток его войско подошло к местечку Муры, взяв город в осаду. Однако сотники Александренко и Калюс уже знали о событиях в Красном, поэтому успели организовать оборону и отразили все штурмы поляков. Но в ходе начавшихся переговоров мещане согласились выплатить полякам четыре тысячи злотых и принести формальную присягу на верность королю. Тогда казаки, чтобы не подвергать город опасностям дальнейшей осады, оставили Муры и отошли к Виннице.

Калиновский, потерявший при осаде много своих солдат, таким ее исходом был удовлетворен и возвратился назад к Шаргороду, откуда направил брацлавского воеводу Станислава Лянцкоронского к Ямполю. 6 марта город был взят штурмом и сожжен дотла, а население его большей частью вырезано. Таким образом, за две недели боев Калиновский вышел на линию разграничения «Брацлав-Ямполь», на которой полтора года безуспешно настаивали польские дипломаты в переговорах с казаками. Теперь следовало решать, как действовать дальше. Собственно, выбор был небольшой — то ли возвратиться к Бару, то ли укрепиться в Шаргороде и здесь ожидать прибытия подкреплений от коронного гетмана. Первый вариант означал отказ от февральских завоеваний, так как было понятно, что казаки немедленно займут оставленные населенные пункты. Оставаться в Шаргороде, где не было укрепленного замка, также не стоило, поскольку можно было легко попасть в окружение армии Хмельницкого. Поэтому на военном совете было решено двигаться к Виннице, захватить город и здесь, где имелись мощные фортификационные сооружения, ожидать подхода коронных войск для противостояния с «гнусной гидрой с ордами». Выступив из Шаргорода, войско польного гетмана уже 10 марта остановилось в с. Сутиски в 15 верстах от Винницы.

Иван Федорович Богун, без упоминания о котором не обходится ни одна южнорусская, да и многие польские летописи, один из немногих, кто на протяжении пятнадцати лет подряд сохранил полковничий пернач, верный соратник Хмельницкого, любимец казацкой черни и всего украинского народа, перешедший под конец жизни на службу к Яну — Казимиру, остается на протяжении более трех с половиной веков одним из самых загадочных героев Освободительной войны. Достоверно не известно его происхождение и место рождения, а также род занятий до того момента как он вместе с Дмитром Гуней участвовал в обороне Азова от турок, командуя в возрасте 18 лет отрядом запорожцев. Отсюда возникли предположения о том, что он, как и Гуня, принимал участие в восстании Якова Острянина. Ходили слухи, что его отец Федор Богун был выходец из польской шляхты. Другие считают, что Богун — это прозвище [27] Богуны — шесты на которых рыбаки сушат сети , а на самом деле его фамилия Федоренко, как это и указано в реестре кальницкого полка. Существует точка зрения, высказанная дореволюционными историками, о том, что в Освободительной войне принимали участие три разных Богуна, объединенные народной молвой в одну личность, наподобие знаменитого д'Артаньяна.