Камран Паша - Тень мечей

О Христос, возлюбленный Господи Всевышний, спаси нас от нас самих…

— Ненависть и страх — гремучая смесь в людских сердцах.

Еще одно мудрое изречение его отца. И раввин, за многие годы насмотревшись на жертв войны и жестокости, познал на собственном опыте истинность данного изречения. Все человеческие конфликты, в сущности, были замешаны на этих двух чувствах — ненависти и страхе, накрепко переплетенных и вынужденных танцевать под мрачную мелодию, которую всегда наигрывает лютня Смерти.

И он в очередной раз наблюдал этот танец, уносящий сердца и души испуганных жителей Иерусалима. Известие о резне, устроенной в Акре, словно безудержный пожар, распространилось по Палестине, грозя поглотить тот хрупкий мир, который за два года удалось восстановить Саладину.

Маймонид восседал на сером в яблоках коне, предоставленном ему по приказу самого султана. Он чувствовал себя неловко в кожаном седле; грубая латаная кожа натирала старческие ноги. Но он старался ни вздохом, ни жестом не выдавать своих чувств, ибо отлично знал, что за ним, словно ястреб, наблюдает аль-Адиль. Брат султана собрал лучших всадников из стражей Иерусалима, и теперь все ожидали прибытия Саладина, который возглавит поход.

Это торопливо собранное войско стояло у западных дворцовых ворот, поэтому отсюда, с высоты Камня Основания, раввин видел масштаб опустошения. Иерусалим окутывало вздымающееся облако серого тумана — следствие десятков пожарищ, которые сейчас бушевали по всему христианскому городскому кварталу.

Когда вернулся мертвенно-бледный посланник с известием об ужасающих зверствах воинов Ричарда, вынужденным свидетелем которых он стал, Саладин уже не в силах был остановить незамедлительный ответ. Молодежь хлынула на улицы Иерусалима в поисках тех — неважно, кого именно, — кто бы ответил за это преступление.

Первыми загорелись христианские церкви и магазины. Вскоре толпа хватала любого, кто хоть отдаленно напоминал человека, в жилах которого течет кровь франков. Тех, кому повезло, просто били и оставляли умирать. Остальных забрасывали камнями до тех пор, пока их лица не превращались в кровавое месиво. Некоторых христиан насаживали на самодельные копья или прибивали к деревянным балкам в насмешку над их священным распятием. Другим «повезло» меньше всех: их окунали в нефть и поджигали.

Бунтовщики не щадили ни стариков, ни детей. Когда вести о погромах достигли еврейского квартала, Маймонид с Мириам тут же выбежали на улицу, чтобы спасти хоть кого-нибудь от бессмысленной ненависти толпы. Первым они обнаружили порубленного на куски старика, на груди которого саблей был вырезан крест. Затем нашли женщину с выколотыми кинжалом глазами и умирающего ребенка, который не смог даже издать предсмертный крик, потому что у него был отрезан язык.

Маймонид видел такое на войне, но никогда жертвами не были невинные. И никогда невинные не страдали от рук его братьев-арабов. Совершить подобные отвратительные преступления, как раньше думал раввин, могли лишь варвары-франки. Но когда они перевязывали одного из оставшихся в живых, Мириам сурово напомнила ему, что зло таится в сердце каждого мужчины и только выжидает, когда проявиться и обнажить истинные глубины, в которых могут оказаться сыновья Адама.

Они пробились, насколько могли, в самую гущу безумства, но быстро поняли, что не смогут добраться в самое сердце квартала, где чинились беспорядки, без помощи стражей Саладина. Непостижимым образом им удалось в этой уличной сумятице и массовой резне добраться до ворот дворца, где озадаченные войска пытались сдержать волну горожан, сеющих вокруг себя разрушение. Воины в чалмах теснили их назад своими острыми копьями, но один из личных телохранителей Саладина узнал Мириам и пропустил во дворец. Маймонид не удивился. Разумеется, раввин знал, что происходит между султаном и его племянницей, и, несмотря на то что не одобрял их отношений, на этот раз был рад, что благодаря этой связи их пропустили внутрь.

Однако когда они оказались во дворце, Мириам тут же остановил один из близнецов-египтян. Невзирая на громкие протесты девушки, телохранитель Саладина заявил, что султан приказал укрыть ее в безопасном месте, вне стен взбунтовавшегося города, пока он мечом не восстановит порядок. Маймонид стал умолять мужественного стража, чтобы тот увез и Ревекку, и неповоротливый гигант по имени Салим в конце концов нехотя уступил его просьбам. Ревекка спряталась в их квартире, и, хотя беспорядки еще не добрались до еврейского квартала, Маймонид знал, что жажда крови — если ее разжечь — не знает границ.

Раввин остался в дворцовых стенах, где атмосфера была напряжена до предела, и наблюдал за продолжающимся разрушением из арочного окна. Он стоял в унылом молчании, казалось, уже несколько часов и не обращал внимания на целую армию помощников и мелких советников, которые бегали вокруг, отчаянно пытаясь принести хоть какую-то пользу, а город между тем горел. Самого султана нигде не было видно, и на мгновение Маймонид задумался: а не укрылся ли сам султан в безопасном месте в горах, за пределами Дамасских ворот? И тут крепкая рука схватила его за плечо и он оказался лицом к лицу с аль-Адилем, который мрачно сообщил ему, что султан желает, чтобы раввин помог им восстановить порядок в христианском квартале.

Поэтому он и ждал здесь, пока клонящееся к закату солнце состязалось в багряных тонах с пылающим базаром. Маймонид понимал, что резня христиан — ужасный удар для Саладина не только как для правителя, но и как для человека. Султан обещал своим подданным-христианам, что не повторит зверств крестоносцев. Но судя по тому, что видел Маймонид этим вечером, бесчинствующие мусульмане постарались изо всех сил в подражании тем самым людям, которых так ненавидели. Теперь они превратились в преступников, осуждаемых их собственной верой, — они пренебрегли всеми учениями Корана: защищать невинных и обуздать жажду мести.

Но, честно говоря, раввин знал, что мародеры перестают руководствоваться идеями Бога и религии. Словно одержимые, которыми движет страх собственной смерти, они готовы убить любого, кто может однажды совершить с ними то, что франки совершили с их братьями в Акре. И дело не в том, кто прав, а кто виноват, не в обдуманных доводах, которые приводят богословы в надежных стенах научных цитаделей. Страх — своего рода безумие, и никакие доводы, никакая вера не могут осветить самые темные уголки человеческой души.

Не успел он об этом подумать, как дворцовые ворота распахнулись и на своем могучем черном жеребце выехал защитник веры. Саладин был облачен в доспехи, на нем был тот же пластинчатый панцирь, который он надевал в судьбоносный день сражения при Хаттине. Всем, кто видел огонь в его глазах, было ясно, что султан здесь, чтобы начать новую священную войну, которую — как предрешил непостоянный Бог-насмешник Маймонида — он будет вести против своих собратьев-мусульман во спасение неверных христиан.