Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Толстощёкое лицо Алаярбека Даниарбека исказилось болезненной гримасой. Глаза его рыскали по двору. Три пастуха возились с зарезанным бараном. Один сидел у костра и подкладывал растопку, дальше несколько ко­пали яму... Алаярбек Даниарбек вздохнул, ему стало хо­лодно, и он весь поёжился. Рядом стояли Баранья Нога и Толстяк. Пламя костра временами поднималось и вы­хватывало из темноты суровые лица пастухов, камышин­ки, торчащие из плоской глиняной крыши, морду коня, о тревогой поглядывавшего блестящими глазами из-за ни­зенького оплывшего дувала. Небо опустилось над землей, чёрное, беззвёздное.

Втянув всей грудью свежий воздух с запахом дыма, Алаярбек Даниарбек заплетающимся языком прогово­рил:

— Куда вы торопитесь? Неужто Азраил подождать не может?

— Замешкайся с тобой — вся степь узнает.

— Не торопитесь! Вам польза будет.

— Знаем от твоих собак пользу, клыки у них острые.

— Какие собаки?

— Твои, даниаровские.

— А!

Сумасшедшая радость вдруг озарила мозг Алаярбека Даниарбека. Так вот в чём дело! Его принимали за знаменитого своими кровавыми делами главаря басма­ческой банды Даниара. Он схватил за руки Баранью Но­гу и, захлебываясь, проговорил:

— Ошибка! Ошибка, я не Даниар! Я...

Но Баранья Нога холодно отстранился и почти с со­жалением заметил:

— А я думал, ты храбрый.

— Мы сами слышали, как ты назвал себя, — протянул Толстяк.

Алаярбек Даниарбек упрашивал, умолял, уговари­вал пастухов. В голосе его слышались слёзы, лесть, мольба.

— Хитрость меньше ума, — заметил Баранья Нога, — но мы все тоже хитрые. Ну как, друзья, яма готова?

И добавил:

— Хорошее дело сделаем. Тебя, злодея, кровопийцу, похороним, никто до скончания века не узнает, где тебя закопали.

— Месть узнаете. За меня отомстят. Дела хороших людей — благородные, дела дурных — дерьмо! — пригро­зил, отчаявшись уговорить пастухов, Алаярбек Даниар­бек.

Но Баранья Нога не испугался, только покачал голо­вой и сказал убеждённо:

— Эге, от воя волк страшнее. А ты говорил: «Я не Даниар!» Вот теперь мы видим, что ты сам Даниар и есть. Самый настоящий бек-людоед.

И он незлобиво подтолкнул несчастного Алаярбека Даниарбека в плечо к почти готовой яме.

— О аллах, ты господь высоты и низины! — застонал Алаярбек Даниарбек. — Не знаю, что ты, но все, что есть в мире, — это ты! Посмотри на них, на невежд. Они хотят живого человека похоронить, изверги, — вдруг воск­ликнул Алаярбек Даниарбек в смертельный тоске. — Вы не смеете!..

Но все толпились вокруг в суровом молчании, и Ала­ярбек Даниарбек покорно сказал:

— Пустите меня совершить омовение.

— Обойдешься, господин Даниар. На том свете толь­ко и дел, что молитвы да омовения совершать. Довольно. Пора поставить предел колдовству колдующего.

— Ладно, — сказал Толстяк, — молитва не просит ни соломы, ни ячменя. Пусти его! Известно, умирать не хочется, вот и канителится. Дай помолиться человеку!

— Разве человек он? Животное.

Поколебавшись немного, Баранья Нога сунул в руку Алаярбеку Даниарбеку чугунный кувшинчик:

— На, да не задерживайся, — и показал на неболь­шую глиняную загородку около дувала, — иди вон в место освобождения, обмойся... Только не вздумай там...

— Ничего, жеребенок сколько ни прыгает, да от табуна не уйдёт, — хихикнул Толстяк.

Но он не успел закончить фразу, Алаярбек Даниар­бек, не ускоряя шага, прошёл за загородку нужника. Поставив кувшин на землю, он одним рывком встал на дувал, прыгнул на коня и погнал его, не разбирая доро­ги, в ночную степь. Кишлачишко взорвался визгом и лаем собак. «Держи его! Дод-би-дод!», — кричали пас­тухи. Кто-то скакал по дороге на лошади с воплями: «Стой! Стой!» Как ни хлестал коня Алаярбек Даниар­бек, но преследователи настигали его.

Несколько раз один из наиболее рьяных, поравняв­шись, протягивал руку и пытался схватить Алаярбека Цзнцарбека, но каждый раз это ему не удавалось. Они скакали теперь по узкой тропинке, белевшей среди камыша. Позади слышался топот и конский храп. Ала­ярбек Даниарбек стащил с себя свой любимый белый халат верблюжьего сукна, свернул его в комок, обер­нулся и бросил под ноги лошади ближнего преследова­теля. Лошадь с размаху грохнулась оземь. Сзади нале­тел ещё один.

Через минуту Алаярбек Даниарбек вырвался в степь. Конь оказался молодой, бойкий, скакал хорошо. Алаяр­бек Даниарбек долго мчался во тьме и пришёл в себя только тогда, когда вдали стихли крики пастухов и ди­кий лай собак. Один пёс долго бежал сзади, рыча и задыхаясь от быстрого бега, но и он, наконец, отстал.

Смотри, не считай дородства до­стоинством.

Саади

С этими невежами, полагающими со своей

глупости, что они свет муд­рости, будь ослом,

ибо они от изоби­лия ословства всякого,

кто не осёл, называют неверным.

Абу Али ибн-Сина

Сопя и пыхтя, Ибратимбек обошёл стоящего посреди комнаты пленника. При всей трагичности своего поло­жения доктор нашел в себе силы усмехнуться. Усмешка получилась жалкая, почти незаметная, но Ибрагимбек её заметил и изумился:

— Ты смеёшься?

Насколько позволяли туго стягивавшие веревки, доктор пожал плечами.

— Чего ты смеёшься? — грозно заворчал Ибрагимбек, всё ещё топчась вокруг, и устрашающе засопел ещё громче.

— Нюхаешь? — сказал по-узбекски доктор. — Похо­же, как собака нюхаешь.

— А! — заорал Ибрагимбек и замахнулся, но тут же опустил руку, потому что доктор даже не откинул голо­ву, не попытался уклониться от удара, продолжая усме­хаться.

— Гм-гм, — пробормотал Ибрагимбек, — не боишь­ся, значит? Этого того... Я тебя могу... по кусочкам... этого того... и не боишься?..

Помотав головой, доктор показал, что не боится.

— Ты урус-табиб? — посопев ещё, спросил Ибрагим­бек и, наклонившись, ткнул мясистым пальцем-обруб­ком доктору в грудь.

Так как пленник по-прежнему молчал, Ибрагимбек повторил вопрос. Не дождавшись ответа, он снова замахнулся, но лениво поглядел с удивлением на свой кулак, на равнодушное лицо доктора с чуть ходящими под скулами желваками и, перестав топтаться, вышел во двор.

Он долго, кряхтя и сопя, совершал омовение. Сняв осторожно с головы чалму и положив её рядом с собой, пробормотал с важностью: «Во имя аллаха милостивого, милосердного», — присел на корточки, троекрат­но вымыл правую руку, затем, громко вздохнув, левую. После этого он долго ополаскивал обе руки. Наконец он плеснул ладонью немного мутной тёплой водицы прямо в открытый рот и принялся полоскать его, урча и журча. Громко выплюнув воду в сторону, он скосил глаза и, убедившись, что проклятый кяфир стоит по­среди комнаты, всё так же не двигаясь с места, снова зачерпнул воды и втянул её ноздрями в нос, начал чмыкать и сопеть. Движения его стали совсем медлитель­ными, когда он принялся мыть лицо и вновь руки, теперь уже до локтей. На это ушло немало времени, потому что он повторил омовение три раза, в полном соответствии с установленным ритуалом. Сняв тюбетей­ку, он смочил покрытую отросшей щетиной голову и, расчесывая пальцами бороду, снова искоса бросил взгляд на пленника, надеясь увидеть на его лице стра­дание от пытки ожидания, но, ничего не обнаружив, вздохнул с сожалением, почистил, всё так же не торо­пясь, уши, омочил шею, а затем стал тщательно трижды мыть ноги до щиколоток, сначала правую, потом левую. Наконец он вытер осторожно руки и лицо, расправил платок и повесил на колышек в дувале. Только тогда он приступил к намазу. Уже встав в молитвенную позу, он бросил, словно невзначай: