Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Прибери ножик, — сказал Ибрагимбек Кривому, — аркан сверни, положи на место.

Только теперь доктор увидел, что верёвка не разреза­на, а, очевидно, аккуратно развязана: «Вот чего он ко­пался».

— Этого-того, сейчас чай будем пить, а? — сказал Ибрагимбек. Голос его стал в высшей степени добро­душным.

— Чай хорошо, — в тон ему ответил доктор и доба­вил, правда в нарушение всех правил восточной вежли­вости: — но хорошо бы гостя и покормить.

Он разминал руки и размышлял: «Азия! Невероят­но. Только что ждал смерти, а сейчас — в гости попал. Думаю: «Хорошо бы закусить». С того дня, как он заболел «папатачи», Пётр Иванович почти ничего не ел и только теперь по-настоящему ощутил, насколько пусто него в желудке.

— Ой молодец, доктор, правильно. И я голоден, — располагающей готов-ностью проговорил Ибрагим, — хорошо бы, этого-того, бешбармаку, а?.. Или казан-кабаб сделаем, а? Что поскорее.

Он всё заглядывал в лицо доктору, хитро щуря свои глазки, и расплывался в улыбке. Переход от холодной и тупой жестокости к радушию гостеприимства и даже изъявлениям дружбы в Ибрагимбеке произошел совер­шенно незаметно и непосредственно. Ибрагимбек совсем забыл, что он только что издевался и истязал пленника и даже грозился убить. Да, собственно говоря, и плен­нику не приходилось жаловаться. Ибрагимбек подарил ему жизнь, обласкал, хочет накормить. Естественно, пленник должен отнестись к нему с великой благодар­ностью. Удивительно только, что сидит этот русский, как истукан, не благодарит, не обнимает ему ног, ни словом не изъявляет своей признательности.

Пища у Ибрагимбека оказалась жирная, тяжёлая, и Пётр Иванович быстро наелся. Ибрагимбек всё потче­вал и потчевал: «Не могу больше есть, — не скажи! Такой пустой разговор — разговор людей чёрной кости». Но доктор решительно отказывался. Он ответил другой пословицей: «Мало говорить — велит мудрость, мало есть — велит приличие».

Хотел было опять Ибрагимбек рассердиться, да не­когда было, в голове его зародилась, закопошилась мысль, еще неоформившаяся, неясная, но очень важ­ная.

Уже за чаем и едой Ибрагимбек высказал свою мысль:

— Понимаешь, ты табиб, большой хаким. Тебя вся Бухара знает. Урус табиб, великий табиб. И вдруг ты ко мне в руки попал, бог мне споспешествует. Здорово получилось, а? Этого-того. Поэтому тебя я не позволил резать, этого-того. Зачем резать, когда можно пользу получить. Ешь, доктор, хорошенько ешь. Смотри, чувствуй — большой человек Ибрагим, главнокомандую­щий, а хороший человек, добрый. Ты всё знаешь, лекар­ства знаешь. Хорошие лекарства знаешь, чёрные лекар­ства знаешь, а?

Доктор недоумевал. Ибрагимбек пояснил:

— Хорошие лекарства излечивают, чёрные — убива­ют. Есть такие лекарства, я слышал, которые убивают, быстро убивают, есть, которые мало-пома-лу изнутри тело разъедают, точат. Потихоньку человека за горло берут. Уф!

Ибрагимбек отдувался. Для него речь была хуже тяжёлой работы. Он от разговора устал, но никак не мог добраться до сути.

— Вот мне табиб мой Ходжа Насрулла дал чёрное лекарство. Сказал Ход-жа: немного клади лекарства в плов, немного в похлебку. День клади, два клади, де­сять дней клади. Враг твой пусть мало-мало плов ест, похлебку ест, потихоньку подыхать будет. День я клал, два клал, десять дней клал чёрное лекарство и в плов, и в кавардак, и в шурпу. Никак, шайтан хитрый, не помирает...

— Куда клал, какой яд? Кто не помирает? — оше­ломлённо спросил Пётр Иванович. У него мурашки поползли по телу. Этого ещё не хватало: яды, отрава.

А Ибрагимбек твердил свое:

— Сыпешь, сыпешь, всё без толку, — и, доверитель­но наклонившись к самому уху доктора, зашептал: — Может быть табиба Ходжа Насруллу заду-шить, а? Теперь ты станешь моим табибом, а? Чёрное лекарство настоящее сделаешь, а? Чтоб, этого-того, Энвера, а? Тсс...

Он приложил палец-коротышку к губам и на чет­вереньках быстро подполз к двери, выглянул, прислу­шался. От неожиданности Пётр Иванович не воспринял даже комизма сцены: грузная туша властителя Локая ползёт совсем уж по-кошачьи, с высоко поднятым задом в вздрагивающими забавно ногами. Неприятный холо­док подкатился к сердцу доктора, и появилось ощуще­ние, похожее на тошноту. «Экая похабная личность, — мелькнула мысль, — но разве можно показать, что ты так даже думаешь...»

— Так ты хочешь отравить зятя халифа, — выгово­рил он с трудом, — генералиссимуса, командующего и прочая, чёрт бы его взял, самого Энвера?

Закивав быстро головой, Ибрагимбек показал, что мысль его правильно понята.

— Да, да, уже насруллинскрго яду целую коробочку споил, а он всё не помирает. Каждый день «ох» гово­рит, «здоровье плохо» говорит, а не умирает.

— А почему ты его не... — и доктор красноречиво провёл ребром ладони по горлу.

— Что ты, что ты! Разве можно, друг! Такой большой человек, посланец аллаха, так сказать, друг!

«Вот я и в наперсники попал басмачу!» — подумал не без ехидства Пётр Иванович, но вслух заметил как можно равнодушнее:

— Значит, прирезать нельзя, а отравить можно?

— Э, если ножом... этого-того... кровь прольётся... А он, конечно, мусульманин. Аллах... этого-того... разгне­вается...

Он так запутался, что даже вспотел и принялся ути­рать лицо ситцевым бельбагом.

Не замечая, что доктор смотрит на него с ужасом и отвращением, Ибрагимбек пояснил:

— Если ножом... значит кровь, если лекарством — сам человек, хе-хе, без болезни и без раны помрёт, душа через рот выйдет. Яд — тоже нехорошо... этого-того... но для кривого дерева — кривой топор.

Он фамильярно обнял доктора за плечи и уже совсем доверительно зашептал:

— Пусть помрёт. Зачем он приехал? Тихо пусть скончается. Мы ему мазар построим, а сами будем Бухарой править. Ты знаешь, табиб, у него, у этого турка, на руке перстень с чёрно-красным камнем? Зна­ешь, это перстень самого халифа Маъамуна, властители мира. У кого перстень, тот всех победит, властителем мусульман и немусульман сделается. Просил у него перстень, этого-того, двести кобылиц давал, не даёт. А когда жизнь его пресечётся, перстень вот на моей руке будет. Тебя, табиб, приблизим, одарим, видел, сколько у нас богатств?! Давай свое лекарство, пусть тихонечко помирает. Только смотри молчи, а то... — и глаза Ибрагимбека свирепо округлились. — Известно, чтоб тайна осталась тайной, пореже доверяй её друзьям... Хе-хе, пореже доверяй её друзьям, — повторил он, — Хе-хе, не бойся... это я так, тебе я верю. Ты не обма­нешь... Этого-того...

— Как же так, Ибрагим, — в отчаянии заговорил доктор, — десять дервишей спят на одной рваной кош­ме, а два властителя не могут уместиться во вселен­ной...

Он подбирал новые доводы. Ему отвратителен был этот локайский Борджия, и в то же время он боялся отказаться прямо. Случай пришёл ему на помощь.