Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Когда прирежу тебя, проклятый кяфир, осквер­нюсь я, о господи, придётся опять трудиться, совершая омовение.

Пётр Иванович промолчал. В состоянии полного отупения он не мог поймать в мозгу ни одной связной мысли. Это бывает, когда человек переволнуется до того, что ему уже все безразлично, даже смерть.

Ибрагим кончил намаз, вернулся в комнату и уселся ка кровать.

Закрыв глаза, Пётр Иванович не подавал призна­ков жизни.

— Эй, Кривой, иди сюда, — вдруг заорал Ибрагим­бек.

Вбежал нукер с бельмом на глазу. Он переломился в пояснице так, что чуть не коснулся лбом паласа.

— Этого-того, — отдуваясь, как после больших тру­дов, приказал Ибрагимбек, — где мой сундук?

Не разгибаясь, Кривой вытащил из-под кровати кожаный яхтан, какие грузят обычно на верблюдов.

— Открой!.. Вынимай! — приказал Ибрагимбек.

— Эк его разбирает, что он ещё выдумал, азиат несчастный, — зло думал доктор.

От туго стянутых верёвок всё тело невыносимо болело, во рту пересохло, мучили жажда, голод.

Ибрагимбек занялся, по меньшей мере, странным делом. Кривой стал вытаскивать из яхтана один за другим халаты: суконные — синие и голубые, на вате и на меху, шёлковые, полосатые, самых немыслимых расцветок: зелено-розовые, пурпурно-жёлтые, красные, ядовито-сиреневые. Поразительно много халатов вме­щал небольшой, но уёмистый яхтан.

Утишив судорожное биение сердца и всячески стара­ясь изобразить на лице невозмутимость, доктор исподтиш­ка озирал комнату. «Очевидно, здесь главный аппартамент всемогущего Ибрагимбека, — думал он и поразился способности человека даже в смертельной опасности проявлять любопытство. — Комнатёнка неважная... Сыро, темно, грязновато, не слишком удобно. Комфорта никакого, если не считать кровати, обыкновеннейшей кровати с прозаическими никелированными шишечками. Наверно, в кровати даже и не панцирная сетка. Одеял много, но все изрядно потрёпанные, затрапезные, а вместо подушек — валики-ястуки. Впрочем для такой дубины и это хорошо!»

После такого определения доктор почувствовал удовлетворение и в душе остался собой доволен.

«Скотина! Что он тут возится с халатами, любуется, перекладывает? Чёрт, как ноют руки. Эх, скрутили! До кровоподтеков, наверно; даже саднит. Скотина! Мало убить, так хочет продлить мучения...»

Он всё стоял посреди комнаты около очага, и голова его почти касалась почерневших от копоти кривых неровных балок потолка. Ныло сердце от ожидания. А Ибрагимбек всё рассматривал халаты, заставлял Криво­го раскладывать их на кровати, подносить к двери на свет, распяливать на руках. Ничем не объяснимое пове­дение Ибрагимбека злило доктора.

Наконец басмач приказал убрать халаты в яхтан и спросил:

— Ну! Что скажешь, урус?

— Ничего не скажу.

Изумление отразилось на лице Ибрагимбека, он поскоблил пятерней открытую, поросшую ржавой шерстью грудь и снова приказал:

— Принеси... то самое.

Кривой принёс из соседнего чулана два грубо сколо­ченных ларца. В них оказались деньги. Золото, серебро, пачки николаевских кредиток, бухарские большие бумажки, покрытые стрельчатым замысловатым орна­ментом и красно-синими арабскими надписями.

Слюнявя пальцы, Ибрагимбек шуршал кредитками, звенел золотом и всё украдкой поглядывал на доктора.

«Богатствами хвастается, собака, экий примитив. Психология собственника-стяжателя», — думал Пётр Иванович. И вдруг чувство страха почему-то исчезло. Басмач опять засопел и важно спросил:

— Видал?.. — И добавил: — У меня ещё есть!

Он сказал это совсем как малое дитя, хвастающееся своими ашичками. Сочетание детского и звериного производило отталкивающее и страшное в одно и то же время впечатление, но доктор, отупевший от боли в руках, окончательно вышел из себя и зарычал:

— Животное ты! Развяжи мне руки!

Удивление разлилось по лицу Ибрагимбека.

— Ийе! — пробормотал он, тараща глаза. — Чего ты на меня кричишь?

Поразмыслив немного, Ибрагимбек приказал Кри­вому:

— Убери! — И мотнул головой на халаты и деньги. Сам он развалился поудобнее и, разглядывая из-под мохнатых бровей спеленатую арканом фигуру доктора, проворчал:

— Плохо твое дело, русский, а? Этого-того, а? А? Хе-хе. Даже тысяча дру-зей не прибавит плешивому Калю и волоска.

Очевидно, Ибрагимбек наслаждался силой. Он захи­хикал и, наклонившись, ткнул пальцем доктора в бок. Не дождавшись ответа, Ибрагимбек продолжал:

— Ты, урус, как тот плешивый из сказки. Теперь тысяча красных солдат — твоих друзей — не прибавят тебе и минуту жизни. А-ха-ха! О-хо-хо! Локайцы никого не боятся. На небе звёзд много, на земле локайцев много, хо, хо!

Он хохотал, держась за бока и странно подвизгивая. Наконец он успокоился и с удивлением поглядел на доктора.

— Ты чего губы надул, урус, ты понимаешь, что пришёл твой последний час? Ты почему жизни не про­сишь? Ты понимаешь: захочу — жизнь тебе дам. Жить-то хочется, а? Ночью коту снится бараний курдюк, а? Хо-хо!

«Нет, определенно эта скотина в добродушном настро­ении», — думал доктор.

— Это враги говорят, что Ибрагим плохой, что Ибра­гим кровопийца, нет, Ибрагим великодушный, хо-хо!

— Ты великодушный? Кормленная мякиной кляча скакуном не бывает, юрта с глиняной крышей не быва­ет, — не выдержал доктор. — К чёрту, к чёрту!

Всё тело ныло, саднило от тугих верёвок, и злоба прорвалась. Пётр Иванович даже не отдавал себе от­чета, что говорил, как говорил. Он бессильно опустился на кошму.

— Ишь ты какой! — удивился Ибрагимбек. — Не веришь, значит? А вот и великодушный я, — обиделся вдруг он. — Клянусь аллахом, великодушный я... Уви­дишь сам... Живи, вот! Этого-того.

Он даже засопел от удовольствия, но тут же опять забеспокоился.

— Почему не благодаришь? А? Гордый? О пророк! И воробей хочет, чтоб его подковали. Спеси сколько у тебя! Охо-хо!

Он принялся за чашку с кумысом. Громко чавкая, поглядывал с любопытством на лежавшего неподвижно Петра Ивановича, у которого вдруг засосало под ложеч­кой, так ему захотелось есть. Наконец Ибрагимбек кон­чил хлебать, вытер рукавом ватного халата усы, бороду,

— Вот ты табиб, значит, — проговорил он, отду­ваясь. — Да? Этого-того... У меня к тебе, табиб, дело…

— Ни о каких делах, собака, я говорить с тобой не буду!

— Ийе, как кричит! — снова удивился Ибрагимбек. — Почему не будешь говорить? Заставлю!

— Раз ко мне дело, значит, я гость, а это что? — И со стоном от резкой боли доктор повернулся спиной к Ибрагимбеку.

Мысли туго ворочались в голове Ибрагимбека, он посопел с минуту и только тогда крикнул:

— Эй, Кривой!

Вбежал слуга и снова переломился пополам.

— Дай ножик!

Ибрагимбек резко перевернул доктора лицом вниз и, кряхтя и сопя, долго возился. Пётр Иванович чувствовал резкую боль в спине, но стиснул зубы: «Ох, что он там делает!» Вдруг он испытал невообразимое чувство облегчения: верёвки ослабли и сползли на пол. По­шевелив пальцами и помахав руками, чтобы восстано­вить кровообращение, доктор сел рядом с Ибрагимбеком поближе к пышущим жаром углям в очаге.