Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Пантелеймон Конадратьевич резко сказал:

— Товарищ Сухорученко, извинись. У нас не базар, а командирское совещание.

— Ладно, извиняюсь, — буркнул Сухорученко, — ты уж не сердись, — обратился он к Файзи, — такой я...

— В короткий срок надо прорваться в район киш­лака Курусай, — продолжал Пантелеймон Кондрать­евич.

— С боем? — спросил Сухорученко.

— По возможности, без боя. И ликвидировать кон­трабандистов. Оружие или вывезти, или уничтожить.

— Э, без драки тут не обойтись, — довольно потирая руки, заметил Сухорученко, но тут же взгляд его упал на Файзи, и он опять недовольно протянул: — А он то­же с нами?! В виде принудительной нагрузки?..

Больших усилий стоило Файзи сдержаться, но он всё же запротестовал:

— Он плохой... Много кричит! Зачем так много кри­чит? Думает — он один человек, другие собаки, что ли?!

— Слушай, Сухорученко, — рассердился Пантелей­мон Кондратьевич, — прекрати. Не гавкай на людей, ес­ли не знаешь. Командир Файзи пойдёт не с тобой! У него другой путь. А показал я тебе Файзи, чтоб ты не напутал... А то встретишь конников в халатах — и да­вай: «В клинки!» Я тебя знаю, а потом по своей при­вычке начнешь разбираться, кто да что...

— Да, если они поедут, завтра же все от мала до велика знать будут. Едут-де красные, встречайте го­стей.

— Командир, я вижу нас напрасно позвали, — вста­вая, сказал Файзи. — Позволь мне идти. Я не могу го­ворить с таким сумасшедшим.

Спокойный тон, выдержка этого худого, измождён­ного человека с выразительными, горящими умом и сме­лостью глазами начала действовать на Сухорученко, впрочем, как и всегда, с опозданием, и он пробормотал примирительно:

— Э, браток, не пойми... я не то... Ну, туда-сюда... начал бузу тереть...

— Нехорошо, Сухорученко... И разорался, и человека обидел зря. А Файзи — большевик, подпольщик. Много потерпел и от эмира и от прочих сволочей. И воевать умеет с умом.

С грохотом отбросив табуретку, Сухорученко с крас­ным сконфуженным лицом устремился к Файзи и, об­лапив его, завопил:

— Не лезь в пузырь, брат. Ну, ошибся я. Давай по­челомкаемся... Ей-богу, не нарочно.

Смена настроений в Сухорученко происходила мол­ниеносно, без всяких переходов. Только что он в слепой ярости мог громить и крушить всех и вся — и вдруг ма­лейший толчок делал из него скромную, конфузливую девицу.

— Давай поменяемся... клинками, что ли... или маузерами. Ей-богу, не знал, друг. Прости велакодушно!

И Файзи не мог устоять перед этим буйным напором простодушия и доброжелательства. Он отклонил пред­ложение об обмене, но сердитые складки на лбу у него невольно разгладились, мрачный огонь исчез в глазах, и он ответил на рукопожатие.

Пантелеймон Кондратьевич только качал головой.

— Не место и не время, Сухорученко, говорить об этом, но вот в присутствии его, — он указал глазами на Файзи, — предупреждаю тебя последний раз: брось ты своё хамство. Помни, что мы здесь, русские рабочие и крестьяне, помогаем таким же бухарским рабочим и крестьянам бороться против эксплуататоров. А ты вооб­ражаешь себя завоевателем. Не получится.

— Да что ты, Пантелеймон, я уж и так...

— Если понял, хорошо, а извинения оставь при се­бе. Так вот: ты, Сухорученко, пойдёшь... вот отсюда... Следи в оба за бандой Даниара... Он тоже там кружит­ся. Уж не пронюхал ли насчет каравана?

Тщательно разработав маршруты движения отрядов, он закончил:

— Установите связь в районе Курусая с Хаджи Акбаром, он сейчас там... наблюдает... Это ваш родной киш­лак, товарищ Файзи? Где сейчас Иргаш?

— Я его послал на караванные тропы — сторожить.

— Ну и хорошо!

— Во всем остальном задача ясна. Ни день, ни час выступления, ни основная цель никому не должны быть известны, кроме двоих вас. Действуйте.

И добавил:

— А официальная, так сказать, ваша цель — демон­страция в тылу противника.

И самый короткий разговор произошел едва ли не в тот самый день в резиденции Ибрагимбека.

Сидя, по обыкновению, на кровати и выщипывая щипчиками «мучинэ» — волосы на подбородке, — Ибрагимбек проговорил, точно думая вслух:

— Ох, что-то неспокойно у меня. Ноет и ноет тут внутри, — он потёр себе под ложечкой, — на сердце тя­жесть. И в голове гудит и гудит. Не пора ли помолить­ся, а, как ты думаешь, бек?..

Сидевший у дверей Алаярбек Даниарбек приподнял­ся и, сложив узловатые чёрные руки на животе, по­клонился, как бы испрашивая разрешения говорить.

— Гм, гм, и вправду, не поехать ли тебе, бек, в Конгурт, а? — продолжал Ибрагимбек. — Теперь поезжай в Конгурт. Там смотри за Амирджановым. Ты Амирджанова знаешь?

— Знаю.

— Вот смотри за ним. Он человек Энвера. Там ско­ро пройдет караван с винтовками, патронами, как бы Амирджанов к ним не протянул руку... Очень нехоро­ший человек... Глаза бегают туда-сюда. Но ты Амирджанова... этого-того... не трогай, не связывайся с ним.

— Так зачем же мне ехать в Конгурт? — спросил Алаярбек Даниарбек.

— Помолиться в соборной мечети. Только смотри хорошенько. Заметишь что-нибудь за Амирджановым — дай знать...

Усмехнувшись, Ибрагимбек откинулся на подушки и стал быстро-быстро перебирать чётки.

— Да узнай, где наш великий табиб, урус, что-то нам неможется, а он уехал к ишану и не возвращается, уж не попал ли он в лапы Даниара-курба-ши?..

При имени Даниара Алаярбек Даниарбек почувство­вал странную слабость в животе, но виду не подал. Он встал:

— Ну, я поехал.

— Поезжай, только и сам на глаза Даниару не по­падайся. Он ещё не забыл твоего фокуса.

Теперь, когда Аллярбек Даниарбек покидал под­ворье главнокомандующего, он с сожалением при­знался себе, что так и не сказал Ибрагимбеку, что он думает о нём, о его умственных способностях. Алаярбек Даниарбек нашёл простой выход: написал письмо, со­стоящее из мудрого изречения царя поэтов и мудрейшего из мудрых Алишера Навои, гласившее: «Не будь помощником невежественному тирану, ибо не годится пёс в сотрапезники, не посвящай в свои тайны дурака и не­вежду, ибо не годится он в друзья».

Записку свою Алаярбек Даниарбек не подписал. Не­удобно ставить свою подпись рядом с именем такого великого человека, как Алишер Навои.

— Я не убивал врагов, и я не испачкал землю кровью, — рассуждал Алаярбек Даниарбек вслух, пока­чиваясь на спине своего верного коня, — но если я останусь советником при людоеде, то и сам скоро захочу человечины. Я не убийца, но могу стать убийцей. А за­чем мне это? Правда, ты избавил меня от смерти, осы­пал из своей торбы милостями, отобрал у бандитов мое­го драгоценного Белка, ты уважаешь мои слова и... Но не пора ли, Алаярбек Даниарбек, потихонечку убирать­ся отсюда, а? Пётр Иванович счастливо уехал, теперь и наш черёд, а? Ибрагимбек, Даниар, Энвер дерутся, а мне, отцу семейства, что пользы! Деньги? Разбойничьи деньги, они жгут пальцы. Я добрый человек, и советы мои мудрые и добрые. Увы, звук домбры не заглушит шумливый барабан. Аромат амбры слабее запаха чесно­ка. Нет, Алаярбек Даниарбек, подальше от Ибрагима, подальше от его богатства. Пусть варится дерьмо в котле, лишь бы я его не касался.