Михаил Шевердин - Перешагни бездну

Всё чаще его лица касалось дыхание могилы. По ночам он ле­жал в забытьи, сон не шёл к нему, мысль рвалась, сердце пухло, не умещалось в груди. Он выдумывал дела, занятия, развлечения. И они не вызывали в нем интереса. Всё чаще из ночи в ночь ду­шил кашмар. Один и тот же.

Из тьмы смотрит глаз... вырванный глаз... тот... Кошмар вызы­вал слабость... Еще в молодости он слышал: когда ты окажешься слабым с женщиной, тебе — смерть.

Кто говорит о слабости? Слова молоточком отдаются в мозгу.

Говорил темноликий Бадма, придворный врач. Слово Бадмы— веское слово.

Эмиру делается всё хуже. Он мечется на одеялах. Все внут­ренности ему сводит судорога.

— Разврат, гашиш и похлебка из целого барана ведут по крутой тропе в могилу. Медицинские целительные снадобий ваша натура не принимает,— говорит деревянным тоном Бадма. Но сколько угрозы в его словах. — Предупреждаю и еще раз преду­преждаю. И золото бессильно.

— Одно слово... Есть надежда?.. Спасайте... У меня целое го­сударство... казна... — лепечет Алимхан и сам пугается. Голосок у него тихий, писклявый,

«Что со мной сделала вертушка, девчонка из Бадахшана... она умеет показать красоту своего тела. Придется отпустить её. Ото­слать её, что ли. Наградить и отослать в Бадахшан, к себе».

Он не замечал, что временами впадает в бред.

— Ханы мангыты... на смертном одре повелели верным слу­гам... стада угнать в пустыню. Пусть подыхают... Никому не до­станутся... Начальник Дверей, сюда! Эй ты, уничтожь стада... ни одной овцы чтобы не досталось Бош-хатын! Не посмеет черная карга смеяться надо мной. Я повелитель... Я эмир, буду сидеть в раю, любоваться своими барашками... На-ка, выкуси!

Бадма покачал головой:

— Начнем лечиться, ваше высочество... Одно скажу: вас не ждет после смерти перевоплощение в чистый образ «чатисимари», и с вами не произойдет никогда двадцать одно перерождение в различных формах существования. Для этого надлежит сначала познать истину...

Но эмир понял странные слова тибетского доктора по-своему и оживился:

— Двадцать одно... Вот как?.. Прочитай, доктор... двадцать одно заклинание над бараньими побелевшими костями... Два­дцать одну жизнь дадут... Если надо быть язычником, чтоб была загробная жизнь, согласен.

Лицо Бадмы ничего не отразило. Он лишь взглянул на Сахиба Джеляла.

— Постичь истину? О, для этого надлежит пройти искусы! Ва­шего здоровья не хватит... Начнем же лечение.

Снова скрипнула дверь, тоскливо, нудно. В михманхану прыг­нула по-кошачьи — трудно подобрать другое слово — молоденькая женщина, похожая на девочку. Длинные косы-змея небрежно струились меж блесток ожерелий на груди. Волосы венчала ска­зочная диадема... Вообще женщина походила во всем на пери из сказки, если бы не грубоватость черт вообще-то приятного и да­же красивого лица.-

Раздался её проникновенный хрипловатый голос:

— Вороны! Воронье собирается на падаль.

— А-а! Рсзван,— сухо сказал Бадма.—Вот и причина болез­ни вашей, господин эмир. Тебе, Резван, сюда нельзя.

Глаза бадахшанки потемнели от злобы. «У неё во взгляде си­ла, — мысленно усмехнулся доктор, — жуть берёт, когда она смот­рит. Алимхана она взяла не красотой, а змеиным взглядом».

Звеня ожерельями, Резван метнулась к ложу и тонкими, в кольцах, пальчиками повернула за бороду голову эмира лицом к себе.

— Жив? — И в её голосе зазвучала хрипотца, пробуждающая в человеке низменные инстинкты. Резван усмехнулась.— Неужто мой птенчик распорядился насчет савана? Рановато! Говорила я тебе — меньше прыти! Вот до чего допрыгался.

Она небрежно похлопывала ладонями по одутловатым щекам Алимхана и щекотала ему жирные складки шеи.

Произошло чудо. Больной вдруг сел на ложе и, не обращая ни на кого внимания, обнял тонкую талию наложницы. Он всхли­пывал и бормотал:

— Моя бесценная! Моя сладенькая!

Змеиным движением Резван высвободилась из объятий и от­странилась.

— Где бумажки? — спросила она строго.— Ты подписал бу­мажки?

— Да, моя сладенькая... — Он всё тянулся к ней.

— Довольно на сегодня! Бумаги! Дай бумаги!

— Бесценная! — ныл Алимхан, покачиваясь на постели всем своим обрюзгшим телом. Рот его перекосился, с оттопыренной губы тянулась слюна.

Тогда вмешался Бадма.

— Уходи, Резван!

— Молчи, ворон! Я здесь по праву постели.— И она показала Бадме язык. Повернувшись к эмиру, прильнула к нему всем те­лом и простонала, словно в приступе страсти:

— Где, птенчик мой?

С визгом торжества Резван вытащила из-под подушки листки пергаментной бумаги, небрежно опрокинула Алимхана на одеяло и вскочила. Она поднесла бумаги к глазам, а затем с неподража­емой грацией подсунула к носу Бадмы.

— Нате, смотрите! Вот подписи моего цыпленочка, вот малая печать, вот большая нечать государства! Bот тут и тут!

— Что ты говоришь, Резваи? — мрачно надвинулся Саавб Джслял. Правду говорят: женщина свяжет мужчину в три узда, а на своем поставит.

Потом Сахиб Джелял всегда стыдился своего поступка, но сей­час вопреки воспитанию, вопреки своим обычаям он схватил Резван за запястье и попытался высвободить пергамент.

— Больно!

И она вцепилась зубами в его руку, коричневую от загара и горных ветров.

От неожиданности Сахиб Джелял выаустил запястье. «Так одного мгновения достаточно, чтобы решилась судьба народов»,— сказал он позже.

А молодая женщина в сверкания, звоне и сиянии ожерелий уже стояла в дверях.

— На колени, рабы! Вот она, царица гор. Это — я.

Ликуя, Резван потрясла грамотой с подвешенными на шнурках восковыми печатями. Тут же она подняла второй, пергамент с та­кими же печатями.

— А что я, хуже госпожи Бош-хатын? Пусть подохнет крыса теперь. Пусть ползает жирная на четвереньках и лижет пыль мо­их следов. Я наследница моего птенчика. Наследница земель, стад, золота. Наследница? Богатая я!

Дверь скрипнула на ржавых петлях, и шуршащая шелками, бренчащая серебром и золотом ожерелий, сияющая бездонным л глазами воинственная бадахшапка исчезла, заставив трех мужчин «раскрыть рот изумления». «Всесильна власть сластолюбия и мелких страстишек».

В рассуждениях Бадмы сказывалось влияние Тибета с его мо­нотонным жизненным укладом, тягучей философией, пренебре­жением к земному, с отрешением от земных радостен и в первую очередь от женской любви. Женщина — нечистое, ничтожное, грязное существо, бесправное во всем. Она лишь служанка и утеха мужчине, но никак не может влиять на его поступки.

— Ласки женщины для вас яд змеи, — сказал Бадма вслух, глядя с отвращением на посиневшее лицо Алимхапа. — Напомню вам: вы болеете глазами от жен-щин, вы слишком много созерца­ли женскую плоть. И в Тибете, и в Китае, и в аравийских странах знают, что может произойти от такой привычки.