Михаил Шевердин - Перешагни бездну

От неожиданности вождь вождей растерялся. Во-первых, он не понимал, что говорит Гулам Шо, а говорил он не по-таджикски, а на своем мастуджском языке, и это уже само собой оскорбило и раздосадовало вождя вождей. Во-вторых, когда царь угрожающе махнул в его сторону рукой, Пир Карам-шах понял, что события неожиданно приняли явно опасный оборот, и ои резко повернулся к своим верным гуркам.

То, что он увидел, ошеломило его.

Около каждого его охранника сгрудилось по нескольку горцев. Безмолвные, напрягшиеся, они свирепо выкручивали гуркам руки, вырывали у них с хрустом винчестеры. И это выглядело страшно. И ещё страшнее было то, что дикая суета и борьба происходили почти в полной тишине. Лишь хрип и сопение вырывались у лю­дей из груди.

Прозвучал одинокий возглас:

— Враг пришел! Берегите тела и души!

Ещё мгновение шла жестокая возня, тем более жуткая, что она происходила над самой пропастью.

Едва Гулам Шо выкрикнул: «Разве мы рабы?», как воздух разорвали нечеловеческие вопли. Не успевших даже извлечь из ножен свои огромные «кукри» — ножи гурков подтаскивали к ни­чем не огороженной кромке кровли дворца и деловито сталкивали вниз... Ещё мгновение — и взметывались судорожно руки. Ещё мгновение видны были выкатившиеся в безумии глаза и раззяв­ленный рот, и человек исчезал. Лишь снизу доносилось сдавленное, полное отчаяния, не похожее на человеческий голос верещание.

Разъяренная, пишущая потом и жаром толпа повернулась к вождю вождей и царю. Грузной, безликой массой надвинулась на них.

— Взять его! — быком заревел Гулам Шо.— Взять вождя вож­дей и бросать в зиндан!

Гулам Шо сам не сообразил, почему он выкрикнул такое. Рас­теряйся он, замешкайся секунду, и горцы столкнули бы и Пир Карам-шаха и его самого с крыши. Гулам Шо насмотрелся на смерть во всех видах. Он и сам убивал, он привык к убийствам, но его, как и Пир Карам-шаха, ужаснула смерть, постигшая гурков.

Выкрик Гулама Шо подействовал. Вождя вождей уволокли с крыши по лестнице, оттуда слышалось сопение, уханье, вскрики. Какая счастливая случайность по-могла ему, царю Мастуджа, отвести от себя руку рудьбы и направить ярость горцев против вождя вождей, Гулам Шо ещё и сам не понимал. Он не знал, что так поступит. Он не знал этого ещё в тот момент, когда вопил этот торгаш. Царь Мастуджа не знал, что он сделает, как посту­пит, когда тот замахал камчой на Пир Карам-шаха, когда...

Гулам Шо выкрикнул про рабов в то мгновение, когда увидел глаза гурков. Шалые глаза, полные звериной жестокой ярости.

И тогда Гулам Шо спас свою шкуру. Да, теперь он признавал­ся себе, что посту-пил так из самой трусливой жалости к себе. Он хотел жить. И все этим сказано. Он хотел жить и, спасая свою жизнь, не отдал на расправу толпе этого страшного, таинственно­го вершителя судеб целых народов и государств — Пир Карам-шаха...

В Гималаях следуют полезному жизненному правилу: всякому своя рана больнее.

Когда он, наконец, поднялся с места, никто бы не узнал в этой громадной нахохлившейся вороне царя Мастуджа. Угловатые, ко­рявые черты его лица набрякли, набухли кровью. Рот изломался в судороге, глаза бегали жалко, трусливо. Руки и плечи дергались. Он шатался.

—Теперь, — бормотал он, — пойду к ней. Пусть она, Белая Змея, скажет...

Неуклюже, цепляясь по-медвежьи руками-лапами за перекла­дины, сполз он по лестнице во двор и побрёл, похожий на куриль­щика анаши, по двору вниз к воротам.

Вниз... От одного этого слова его тянуло на рвоту. Внизу, дале­ко внизу, на камнях, лежали они. Или то, что осталось от них — гранатовощёких, усатых, жизнерадостных гурков.

Дней прошлых ароматнейшие травы

всё превратились в горькую полынь.

Цюй Юань

Я — зло, мой отец — несправедливость,

мать — обида, брат мой — вероломство,

а сестра — бедствие. Мой дядя — по

отцу — вред, дядя по матери — унижение,

сын — нищета, дочь — голодная смерть,

родина — разруха, а род — невежество.

Абд ар-Рахман-аль-Каукаби

Реветь быком, которого ведут на бойню, он мог сколько угодно. И, вопреки рассудку, вождь вождей заорал, заревел, когда его столкнули вниз.

Бывают страшные мгновения в жизни, такие страшные, что человек, даже мужественный, кричит совершенно непроизвольно. Невозможно сдержать себя в такой момент.

И, падая, Пир Карам-шах ревел быком. Ударившись всем те­лом о землю, не испытал особенной боли. Падать пришлось сравнительно с небольшой высоты. Он только тут сообразил, что ревёт во весь голос. Он услышал свой рёв и замолчал. Оказыва­ется, его столкнули в не слишком глубокую яму. До чего страх за жизнь делает человека малодушным, слабым!

Однажды Пир Карам-шаху довелось побывать в неофициаль­ной поездке в... Ташкенте и увидеть в местном музее искусств жи­вописное полотно «Бухарский зиндан». Внимательно, очень вни­мательно он разглядывал картину. И не из простого любопытства, и не с познавательной целью. Он проверял кое-какие сохранив­шиеся в памяти впечатления. Ещё и ещё раз, холодно, бесстрастно, он всматривался в созданные гениальными мазками кисти образы несчастных узников эмирской деспотии, доведенных до предела физического и морального унижения и маразма. У него шевельну­лась в мозгу странная и даже чудовищная мысль: «Мо-гут не пове­рить — мыслимо ли, такая гнусность в наш цивилизованный век! Скажут — художник преувеличил. Нет. Такое есть л такое... необ­ходимо. Чтобы держать массы азиатов в повиновении, без зинданов не обойтись».

Он думал так. Он был убежден. А сейчас на себе он испытывал «такую гнусность» с отвращением, с тошнотой. Особенно если гнусность приходилось испробовать на себе цивилизованному, ра­финированной культуры — таким он считал себя — представителю белой расы господ.

Липучая грязь на полу, отталкивающие запахи, вечная, почти водная темнота, пронизывающая сырость, болезненный зуд во всём теле, шуршащие в соломе не то крысы, не то крупные насеко­мые, сознание полного бессилия. К тому же Пир Карам-шаха оше­ломил, раздавил почти мгновенный скачок из жизни напряжённой, бешеной, бурной к полной бездеятельности, беспомощности. И это в самый разгар осуществления грандиозных планов, замыслов, действий.

Не раз и раньше Пир Карам-шах думал, что придет час и с ним произойдет нечто подобное. Слишком уж часто он бросался с головой в самое пекло. Но он не допускал и мысли, что произойдет это именно так. Он физически ощутимо представлял отчаянную схватку, удары мечей, выстрелы, воинственные вопли и себя, бо­рющегося, сражающегося из последних сил, истекающего кровью. Словом, он допускал, что и ему придется потерпеть поражение, но не такое постыдное.