Михаил Шевердин - Перешагни бездну

— То есть... э... — завилял Ибадулла Муфти. — Э... э...

— О брат мой... пусть псы схватят твой визгливый голос и вы­дерут его из твоей глотки! Ты сам говорил: в «Книгу добра» впи­саны разные подвижники ислама, кто сидит тацком в советских пределах в Узбекистане и Бухаре, забился крысой в нору и укреп­ляет себя молитвой на подвиг. В торговом доме «Эмир и компа­ния» обязательно на каждого компаньона открыт лицевой счет... дебет—кредит... Уж кто-кто, а мы, люди торговые, порядок знаем, вы согласны, господин мудрец, — обратился он к все еще молчав­шему Сахибу Джелялу. — Нет, такая книга немного стоит, если в нее записаны дебеторы и забыты кредиторы... Плохой ты тогда, брат Ибадулла, приказчик!

— Э... э... есть и дебеторы... э... есть и кредиторы, — растерянно лепетал Ибадулла. — «Книга добра» — совершенная книга. В ней записано все, что надлежит... записать...

— И имена тайных газиев?

— Имена газиев... тайных. Достойные имена.

— И мое имя ? Имя Молиара! Льва воинов... веры....

— Э... не припомню... Успел ли... э... его высочество... собствен­норучно... э..

— А мои подвиги! А те подвиги, которые мне предстоит совер­шить! Мое имя! Имя Молиара... мое имя!

В возбуждении Молиар грубо выхватил «Книгу добра» из рук муллы Ибадуллы. Пыхтя, тот схватился за халат Молиара, а Мо­лиар вертелся на месте, держа книгу на расстоянии.

Сахиб Джелял усмехнулся. Будто два драчуна-мальчишки по­дрались из-за игрушки, зловещей игрушки. Но не вмешивался. Приткнувшись к стене, чтобы не дать возможность Ибадулле отнять книгу, Молиар быстро водил плоским желтым ногтем по длиннейшему списку и читал про себя с усердием так, что его негритянские губы шлепали и брызги слюны падали на страницу. Он читал поспешно, но с напряженным вниманием, а мулла Иба­дулла неуклюже ворочался на месте. Непомерная тучность, пудо­вый живот мешали ему дотянуться ручками-коротышками до тет­ради, которую Молиар теперь читал вслух, быстро, отчетливо, при­щелкивая после каждого имени языком. Он не отвлекался, неза­метно упирая коленом в груду подушек и тюфячков, в которых застрял отчаянно сопящий и ерзающий мулла Ибадулла...

— Какое созвездие имен! — восхищался Молиар. — Бек! Муфтий! Дарго! О, и этот здесь! Достойный человек, торгует на Са­маркандском базаре. И этот! Он же председатель районного ис­полкома. А мы-то, наивные, думали, что он предался большевикам. Ого, а ;этот в наркомате! Ловкач! О, и Хаджи Ахрар здесь! Ба! Мой сосед. И каттакурганский Баддрединов... Хи-хи-хи! Уми­лительно. Но почему же я не вижу имени Молиара. О несправед­ливость! Наши скромные заслуги!..

Отдуваясь и барахтаясь, мулла Ибадулла, наконец, выбрался из западни подушек-тюфячков, грубо отобрал «Книгу добра».

— Проклятие... Трижды проклятие... Если бы ты не был мне братом... за чтение... э... не сдобровать бы тебе... Кто коснулся этой книги, не живет долго... Но ты... — Он все еще не мог отды­шаться. — В книге... нет... значит, тебя... э... В книге все, кто вы­полняет повеления халифа. Э... проживая и возвеличивая местью дела ислама в местностях, где...

«Одно ясно, — думал Сахиб Джелял, — один хитрец встретился с другим хитрецом. Но в чем смысл поступка Ишикоча? Одно ясно, он против меня не пойдет». Все тот же вопрос мучил его: «Зачем Ишикоч явился сюда? К эмиру?»

И вдруг словно что-то озарило его:

«Золото. Ишикоч явился сюда торговцем. Какова натура чело­веческая! Столько лет таился, столько лет прикидывался овечкой, отводил глаза! И все думал о своем. Ничего себе. Сколько не за­тыкай кувшин, а запах выйдет».

Общения с падишахом остерегайся.

Помни — хлопок боится огня.

Низами

Остричь брови живому тигру.

Каракалпакская поговорка

Мулла Ибадулла Муфти поперхнулся. Слово застряло у него в горле, точно непрожеванный кусок баранины. Ни взад ни вперед! Медленно, в ужасном напряжении поднимался мулла всей тушей, сопя и громко, до неприличия испуская ветры. Набухшие кровью глаза его уставились в затемненный угол михманханы.

Оттуда доносился приглушенный голос:

— Прирезать дозволено пастуху... любую овцу... в пасомом стаде... дозволено пресечь путь подданного... кто бы ни был...

— Еще одна дверь! — поразился Ишикоч вслух. Тому же удивился Сахиб Джелял, но промолчал.

После ряда судорожных попыток оторвать свое огромное тело от одеял, мулла Ибадулла Муфти встал и подобострастно сложил руки-култышки па животе. Перышком вспорхнул с места Ишикоч — он-то отлично постиг правила дворцового «адаби». Несколь­ко еще недоумевая, поднялся легко, по-молодому Сахиб Джелял. Он не сразу догадался, почему такой переполох. Однако прозву­чавший голос вызвал в памяти что-то невыносимо тягостное, руки его привычно сложились на груди, спина гнулась в поклоне.

В углу забелело пятно. Вступил в михманхаиу человек в ниж­нем белье с мучнисто-белым лицом-блином, резко окаймленным полоской черной бородки. На макушке головы чудом держалась темно-бордовая бархатная тюбетейка. И даже раньше, чем Молиар, быстрый и сообразительный, сладко воскликнул: «Да не от­дыхают подданные от молитв, о столп веры!» — Сахиб узнал с холодком в сердце в призрачной фигуре самого эмира Алимхана. Да, Сахиб слишком хорошо когда-то знавал эмира бухарского. Часто и постоянно он общался с ним.

Но лишь одна мысль занимала Сахиба Джеляла сейчас: «Михманхана муллы Ибадуллы — Сир-ад-Давлят— решето. Сколько здесь дверей и дверок. Удобно для всяких темных дел. Сколько дыр, чтобы подслушивать каждое слово, каждый вздох».

Грузным шагом, слегка покряхтывая, показывая, насколько тяжело бремя государственных забот, эмир прошел по коврам и, пробормотав «бисмилла!», бессильно рухнул на почетное место. Белая холеная рука встряхнула четками, послышался сухой треск бусин, и таким же сухим голосом эмир разрешил всем сесть:

— Рухсат! Позволение! — Тут же он продолжал: — Бессон­ница... Холодные ноги... у новенькой... Хожу, брожу по комнатам... Разговоры, шум слышу... зашел... вот... Читал коран... перед сном. Ангелом начертано... про неверных... Вихрь-буря несут сор... песчинки, тьма над бездной — дела неверных. Что же получается?.. Хорошо сказано в матери книг — коране... а... не соответствует положение... Неверные отступники живут, едят, наслаждаются... а? Бессонница?.. Брожу... без сна... А у этой... новой... холодные ноги...

Мулла Ибадулла даже потемнел от натужных мыслей. Вроде бядахшанская рабыня, приведенная купцом Шоу, и молода, и кра­сива. В чем дело? Чем она не подошла? Капризничает Алимхан. Совсем квелый стал.

Из разинутого рта Ибадуллы вырвались сиплые звуки. Так мя­учит кошка, когда трется о ногу хозяйки, вымаливая помилование за содеянную шкоду.

— Огорчены мы... проклятие его отцу... Умарбек... тот, что повышен чином датхо.. со своими узбеками — тридцать семейств на круг надули гупсары... переплыли Дарью... на ту сторону... поклонились советским... сгореть им в могиле... собаки затосковали по родине... жаловались красным... В Меймене...— там мы им опре­делили жить... — в Меймене плохой воздух, гниль в воде... земля — песок, а Советская власть землю дает... трактор дает. Дурными словами... нас... эмира поносили...