Михаил Шевердин - Перешагни бездну

— Отрава... вы говорите... Так? — обиделся эмир.— Яд?.. Нет яда... в похлебке...— И он проворно зачерпнул лежавшей на дастархане ложкой из касы тибетца и с громким сербанием потянул бульон.— Равной нет... яда нет... Чепуха! Ешьте! Искусник... по­вар... в четыре касы... выварили двух баранов... больших преот­личных гиссарских!.. Ох! Мясо варили... в воде из... не подумайте, из хауза Милости... в нем полно грязи, всяких блошек-букашек... тины, травы, гадости... В чистой ключевой воде... варят барана целиком в котле огромном...— он расставил руки. — Всякие коренья, травы, перец, зира... С восхода солнца до захода кипит. Потом пахлебку в другой котел. Туда же молочного теленка... Еще тра­вок, спгеций... морковки... лука... репы... Снова кипятят час. Похлеб­ки все меньше... все гуще... Потом в кастрюлечку... еще курочку с белым жирком туда... еще поварят на медленном огне... остает­ся вот столько. — Он отмерил на пальце. — Тогда кушаем одну чашку... вот... вот здесь,— он погладил себя по изрядно выпирав­шему брюшку, — рай и блаженство, а здесь,— он шлепнул себя пухлой ладошкой по лбу, — игривость мыслей, игра воображения, а в сердце пучина радостей.— Он умильно взглянул на вбежавше­го в михманхану мальчика и продолжал: — А вы, мудрейший из Тибета... поучения-внушения... на ночь глядя... лицезреть надо тогда усладительниц печалей... забот...

— Вы больны, уважаемый господин. Ваша болезнь серьезная,— насупился тибетец.— Вашим глазам это вредно.— Он кос­нулся пальцем касы.

— Доктор Бадма оставил свои молитвы, свои священные свитки, — важно заговорил Сахиб Джелял,— подверг себя лишениям в пути, ледяным ветрам перевалов, подъемам и спускам, холодной воде бурных потоков, голоду и жажде, грубости проводников, на­падениям разбойников, заключению в тюремной яме китайцами. Сорок дней езды, о! Доктор приехал из монастыря Дангцзе вра­чевать...

— И мы будем врачевать вас, уважаемый,— монотонно про­звучал голос Бадмы.— Хотите вы или нет — вам надлежит лечить­ся.

Сеид Алимхан попытался перечить, но замолчал под присталь­ным взглядом доктора.

— Господин хороший... доктор, однако...— расстроился эмир.— Я не мышь в кувшине с рисом. Позвольте... Сахиб Джелял, здесь присутствующий, объяснит... в возмещение беспокойств трудностей путешествия... оплачиваю расходы... Обеспечьте выздоровление... искупаетесь в золоте... Лишать себя удовольствий жизни... госпо­дин врач... не намерен.

Склонив голову, врач отчитывал эмира:

— Наше имя, позвольте напомнить, Бадма Церен! Доктор Бад­ма из Дангцзэ. Золотом вымощена, уважаемый, моя тропа из Тибета сюда. И тем более вы обязаны подчиниться. Есть средства, продлевающие жизненные силы и даже жизнь. Однако ваша игра воображения возбуждает силы, но укорачивает часы жизни.

— Тибет... лекарственные средства...— оживился Сеид Алим­хан.— Всему миру известно... лекарства... таинственные... Помню… у нас в Бухаре казикалан... девяносто лет... жену взял. Ничего… тибетские лекарства...

— Уважаемый, вы нездоровы,— все так же монотонно втолко­вывал тибетец.— И мы приступаем к лечению.

Казалось бы, господин Шоу, посетивший царственного изгнан­ника совсем не для того, чтобы поесть шурпы или выслушать со­веты по тибетской медицине, проявит нетерпение или, по крайней мере, захочет принять в ней участие. Но он молчал, все еще про­должая изучать лицо доктора из далекого буддийского монастыря Дангцзэ, расположенного, как известно, в южных горах Тибета у самой границы Индии.

«Я не знаю его,— думал Шоу.— Я не знаю о нем. Мне неизвес­тен никакой Бадма из Дангцзэ. Нашему представительству в Лхассе резиденты не донесли, чтобы какого-то доктора Бадму послали из Дангцзэ к эмиру в Кала-и-Фатту, странно...»

Конечно, Шоу было известно, что последние годы Сеид Алим­хан тяжело болел глазами. Эмира обуревал страх, что глаза мо­гут вытечь, и это заставило его обратиться к известнейшим евро­пейским окулистам. Эмир даже обратился через швейцарский Красный Крест в Москву, прося прислать в Кабул знаменитого профессора Филатова. Чем кончились эти переговоры, Шоу не знал.

Да, кстати, какое отношение к этому имеет сидящий здесь с хо­зяйским видом бородач? И он внимательно посмотрел на него. Что ж, лицо у Сахиба Джеляла благородное, темно-бронзовое, окайм­ленное великолепной бородой, лицо аравийского вождя из знойной пустыни Тихамы. О Сахибе Джеляле Самаркаиди Шоу слышал и в Пешавере, и в других местах уже немало. Своим богатством, раз­махом своих торговых сделок, своей кредитоспособностью Сахиб Джелял снискал добрую репутацию в самых широких коммерче­ских кругах Индии и стран Среднего Востока. Он вел обширную торговлю каракульской смушкой и ездил даже на Лейпцигскую ярмарку. Присутствие его сегодня в Кала-и-Фатту не вызвало не-доумения. Сам эмир — крупнейший экспортер каракуля на пушные рынки мира. По делам каракулевого экспорта Сахиб Джелял разъезжает повсюду. Но вот чтобы он совершил столь тяжелое н трудное путешествие в Тибет? Невероятно! Снова Шоу посмотрел на Сахиба Джеляла. Он хотел поймать его взгляд. Должен же господин коммерсант заинтересоваться индусом в малиновой чал­ме, язычником, тоже коммерсантом, правда, из другой отрасли коммерции, встретившим столь любезный прием в доме ислам­ского государя и удостоившимся парадного дастархана. Но и взгляд, и все смуглое безмятежное лицо Сахиба Джеляла не вы­ражали ничего, кроме удовольствия от угощения и от приятной бе­седы.

«И этот человек перенес тяготы путешествия через Джалкот и Каракорум?.. Через ледяные — проклятие им! — пустыни Тибета. Там даже верхом не проехать. Выглядит он щеголем, на его чалме и одеянии ни пятнышка. Его лицо гладко и нежно, точно его не секли снегом и песком бешеные бураны тибетских нагорий, не об­мораживали жуткие холода, не дубили ветры вершин. Выносливы эти азиаты!»

Насытившись, напившись чая, Сеид Алимхан разнежился и не собирался засиживаться с гостями, тем более говорить о серьез­ном сегодня. Он благодушествовал после приятной, восхититель­ной шурпы. Он понимал, что и его гости расчувствовались в рас­полагающей к кейфу обстановке уютной михманханы, на адрас-ных подстилках, расстеленных на драгоценных коврах, в свете индийской позолоченной люстры. Золотом отливали резные узоры по алебастру — букеты цветов и павлины, выписанные с порази­тельным талантом безвестными мастерами — наккошами.

Но эмиру не хотелось, чтобы гости ушли умиротворенными. Вдруг, схватившись руками за сердце, он застонал:

— Прекрасный бутон, моя дочь!.. Тяжелые кандалы... Несчаст­ная, прекрасная... жизнь в грязи... ржавчина растравляет нежную кожу... Проклятие... месть, неуклонная месть!..

Горе было явно наигранным, и гости заметили это. Шоу смот­рел настороженно и внимательно, Сахиб Джелял с интересом, Бадма безразлично.