Михаил Шевердин - Перешагни бездну

Что-то не так. Сеид Алимхан едва не задал вопрос, да вовремя сдержался. Спрашивать и не понадобилось. В стоявшей поблизос­ти белой юрте зашумели, послышались голоса, и на пороге её по­явился... индус в малиновой чалме, господин «Шоу и К 0». Он смот­рел на растерявшегося эмира, и его взгляд говорил: «Хитрец ты, эмир, а мы похитрее».

«Снюхались псы... паршивые псы...— переполошился эмир. Он, когда думал, не выбирал цветов красноречия.— Уж больно ласко­во смотрит Ибрагимбек, черная кость. У лисы рыло в перьях. И сам ты груб, и хитрости твои из арбяной оглобли тупым топо­ром вытесаны».

Сдержанным наклоном головы он ответил на насмешливое при­ветствие Шоу и воззрился на вышедшего за ним из юрты сикха. Из-под огромного тюрбана ниспадала бахрома жесткой гривы почти до черных густых бровей. Поблескивали стекла очков та толстых черепаховых дужках. Лохматые усы, нестриженая жест­кая борода скрывали рот и подбородок, оставляя обнаженными лишь глянцево-корич-невые скулы.

Сикх назвал себя: «Амеретдинхан»,— и эмир почувствовал не­приятную расслабленность в членах. Ужасное бессилие завладело всем его существом. Проклятие Доббсу! Почему понадобилось ему удерживать его, эмира, в Афганистане? Прогуливался бы ои по прохладному, тенистому саду Исмаила Диванбеги в Пешавере, ласкал бы миленькую бадахшанку Резван, наслаждался бы, сво­бодный от дел и забот. Никого бы он из Кала-в-Фатту больше не взял бы. Даже Бош-хатын узнала бы о его вылете лишь на другой день. Вот взъярилась бы старая баба...

А вместо этого сиди тут в кочевье, среди врагов, дрожи и допы­тывайся, что затевают «Шоу и К 0», дикий конокрад и этот таинст­венный сикх полковник Амеретдин, протобестия. Эмир долго жил и учился в Петербурге и частенько ловил себя на том, что думает по-русски и употребляет сугубо «европейские» словечки, особенно когда подступает к горлу ярость.

Он разглядывал «протобестию» Амеретджнхана и думал: «И сколько бы ни прятал тебя Ибрагим, все равно я увидел тебя. Но раз и Шоу и Амеретдин здесь, видимо, они сговариваются... И тайком от меня».

Про полковника англо-индийской службы Амеретдинхана говорили немало. Он вот уже несколько лет находился при Ибрагимбеке в Северном Афганистане. Он ставил свою юрту всегда вплот­ную и юрте Ибрагимбека, одевался как сикх, но щегольски подтянутый вид выдавал его. К тому же он совсем не говорил бекски, а таджикский его язык походил даже не на фарси, а имел сильный акцепт «дари». Впрочем, Амеретдии общался лишь с са­мим Ибрагимбеком. В походах он ехал всегда по левую руку от него. Он имел отличную кавалерийскую посадку, но в боевых схватках из ножен саблю не извлекал, а лишь презрительно ози­рался по сторонам. Но Амеретдинхан не доверялся удаче, и всегда у его постели лежало огнестрельное оружие. Он был неприхотлив. «Кто сидит в навозе, вони не чувствует». Но за дастарханом ничего не ел, ссылаясь на нездоровье. Все знали, что пищу ему готовит по­вар-индус. Он брезговал нищей мусульман, и многие ненавидели его за то, что он, язычник, живет среди них да еще командует ими. Сам Ибрагимбек не решил ни одного военного вопроса без его совета. Амеретдинхан обладал свойством, которое доктор Бадма со своей буддийской точки зрения называл способностью перевоплощения. Иначе чем объяснить, что, находясь безотлучно при особе Ибрагимбека, господин полковник был вездесущ. Его видывали одновременно и в Кундузе, и в Каттагане, и в Герате, и в Кабуле. Расстояния между этими пунктами немалые, дороги никуда не годные, крыльев Амеретдинхан не имел. Надо пола­гать— он водился с джиннами, переносившими его мгновенно с места на место. Сейчас по всем данным Амеретдинхан должен был находиться где-то на севере, в Кундузе или Мазар-и-Шерифе. Но он оказался здесь, в долине Пянджшира, и это не предвещало ничего хорошего для эмира.

По краю белой дорогой кошмы шли оранжевые и черные узо­ры, и Сеид Алимхан, опустив веки, следил за прихотливыми изги­бами локайского орнамента. Он не сказал до сих пор ничего, кро­ме надлежащих приветствий. Ибрагимбек, багровый, свирепый, сопел. Он всегда громко сопел, когда совесть у него была нечиста. Алимхан кусал от злости губы. Шоу и Амеретдинхан восседали с непроницаемыми физиономиями и разглядывали копыта копей, топтавшихся тут же по траве у самого края кошмы.

На дастархане лежали уже наломанные темные с поджаристы­ми краешками горячие лепешки из ячменной муки, стояли дере­вянные и фаянсовые миски с кумысом. Угощение только начина­лось, потому что по всему кочевью вместе с дымом очагов разно­сились дразнящие запахи жаренного на кунжутном масле лука и мяса. Лишь теперь Сеид Алимхан почувствовал, как он голоден, и позавидовал своему жеребцу, хрустевшему ячменем в повешен­ной на морду торбе.

Солнце клонилось к Могульским горам на западе, кочевье встре­чало вечер перекличкой голосов, смехом, детским криком, а эти четверо на белой парадной кошме все еще не могли завязать бе­седу.

Первым не выдержал Сеид Алимхан. Сказалась ли слабость характера, или он думал поторопить хозяина с ужином, или, на­конец, желчь захлестнула, но он поднял глаза, посмотрел на хму­рого, насупившегося Ибрагимбека и возмутился:

— Сладкие речи... драгоценные дары... причина гибели лег­коверных...

Плел он что-то туманное, однако локаец понял его сразу и от­ветом выдал свои мысли:

— Фазану золотую кормушку поставь, все одно в тугаи убежит.

«Решето... Не сумел держать тайну... Сразу же выблевал... зна­чит, договорился с собаками...» И эмир с ненавистью посмотрел на Шоу и Амеретдина.

Тоска схватила за сердце. Ясно, англичане решили обойтись без него — эмира. Значит, локайский конокрад «клюнул» на приманку. Поверил, что из него, разбойника, как в детской сказочке «Царь— вор», сделают эмира или шаха. Конокрад — шах. Если инглизы су­мели сделать водоноса Бачаи Сакао, мелкого воришку, королем целой страны, то почему бы им не превратить конокрада в эмира Бухары.

Но раздумывать Сеиду Алимхану долго не пришлось. Тяжело­весы джигиты, поигрывая мускулами на обнаженных руках, прита­щили в огромном глиняном лягане барана, запеченного целиком в яме на раскаленных булыжниках. И так как эмир всегда старал­ся прежде всего удовлетворять телесные потребности, он оставил на время дела государства и принялся за дела желудка. Жалел ои об одном: бутылка «Камю» осталась в хурджуне его ловчего, а ловчий стыл на ветру где-то в ущелье внизу. Все ели с удовольстви­ем и даже с жадностью. Сначала еда — таков закон гор. Барашек, испеченный на камнях, впитывает все ароматы и соки листьев па­хучих кустарников, луговой горькой полыни и может удовлетворить самый изысканный вкус. Дикарский, первобытный способ изгото­вления кушанья пришелся по душе даже всегда чем-то недоволь­ному, неприветливому Шоу, который в противоположность сласто­любцу Сеиду Алимхану на первое место ставил дела и мало вни­мания уделял своим физическим потребностям. На этот раз он попросил позвать повара, изжарившего барашка, чтобы похвалить его. Но дикий локаец в темной растрепанной чалме, неряш­ливых лохмотьях, с лицом, поросшим столь же неряшливой расти­тельностью, имел отталкивающий вид, и Шоу поспешил отде­латься от него, швырнув на кошму золотую монету. Когда же ло­каец начал ловить для поцелуя руку, Шоу прогнал его: