Михаил Шевердин - Перешагни бездну

— Знай свое место!

Среди гостей Ибрагимбека, сидевших поодаль, послышался ропот. Там, за отдельным дастарханом, ужинали локайские племенные вожди и курбаши, и им не по нутру пришлась спесь язычника в малиновой чалме. А аристократичный Али Мардан даже проворчал громко что-то насчет «заносчивости инглизов».

Слова эти Шоу пропустил мимо ушей и продолжал спокойно ужинать.

— Итак, решение принято. Обсудим детали,— заявил Шоу, ког­да ужин закончился и быстроглазая, вся увешанная ожерельями из николаевских полтинников и двугривенных дочка Ибрагимбека полила на руки гостей из дастшуя — рукомойника—теплой воды. Он равнодушно взглянул на Сеида Алимхана и продолжал: — При­ступим!

Совещание затянулось.

Шоу, наконец, подытожил:

— Ждать дальше нельзя. Англия вступит в войну с Советами. Англию поддержат Франция, Польша и прочие могущественные го­сударства. Вам, господин Ибрагимбек, надо безотлагательно полу­чить оружие, амуницию. Ваши воины отдохнули, кони окрепли. На­до немедленно выезжать. Вас ждут в Туркестане.

Подняв руки, Ибрагимбек прочитал дорожную фатиху.

Выждав минуту-другую, Шоу распорядился:

— Готовьте коней, господин Ибрагим. На рассвете мы с вами отбываем в Индию.

Он подхватил под руку Ибрагимбека, помог ему подняться, не­брежно бросил Сеиду Алимхану: «Мир с вами»,— и ушел с локайцем.

В тени, упавшей от вершины горы, вонзившейся в розово-жел­тое небо заката, запылали, задымили, заплевались искрами костры. Красноватый свет упал на черную, нахохлившуюся фигуру Сеида Алимхана, все еще сидевшего на кошме. Он съел слишком много жареной баранины, изготовленной столь вкусно, и выпил слишком много кумыса. Но отяжелел эмир не только от пищи. Он был по­давлен, уничтожен. Никак не мог переварить всего, что сейчас произошло.

Значит, индус в малиновой чалме, или, как его там, Шоу, сумел-таки уговорить Ибрагимбека поехать в Индию... Какое поношение! Не с эмиром, законным государем Бухары, хотят вести дела англи­чане, а с вором и разбойником!

Унижение раздавило Сеида Алимхана, пригвоздило его к месту. Он ощущал в теле каменную тяжесть. Он задыхался. Еще мгнове­ние, и, казалось, сердце у него остановится.

Три часа восседал среди своих подданных государь Бухары, ве­ликий эмир, халиф-правоверных. Три-часа, а его присутствии разре­шались вопросы существования Бухарского государства и возвышения ислама. И три часа какой-то проходимец, никому не известный коммерсант «Шоу и К 0», распоряжался народами, племенами, армиями, царями, министрами.

Но никто так и не спросил у эмира совета, не поинтересовался его мнением. Больше того, на его высочество никто не смотрел, никто не потчевал его по обычаям михманчилика. Тауба! Какая наглость! Все вели себя так, словно за дастарханом эмира Бухары и вообще не было.

Из-за гор выкатилась луна. В сумраке темные фигуры возника­ли и исчезали.

Вдруг тихое, знакомое, негромкое «лег-со» нарушило тишину. Эмир вздрогнул.

Своим тибетским «лег-со» — «хорошо» — мог поздороваться с эмиром лишь один человек во всей вселенной — Бадма. Зелено­ватый луч луны высветил неподвижное лицо тибетского доктора. Его неожиданное появление не удивило, хотя он собирался после охоты вернуться в Кала-и-Фатту. Но Бадма появлялся и исчезал без предупреждения, и Сеиду Алимхану, чтобы не попасть в глупое положение, ничего не оставалось, как сохранить невозмутимость и не проявлять любопытства и растерянности. Впрочем, в полумраке это не так трудно сделать.

Бадма взял чашку кумыса и с наслаждением напился. Больше на дастархане он ни к чему не притронулся.

— Видите... желтизной окрасилось небо... вроде кюркюном — шафраном мне щеки натерли,— забормотал эмир... — Послушайте, доктор, вы были в Пешавере, лечили ее высочество Монику-ой, мою дочь? Она прокаженная? Мулла Ибадулла... Мулла Ибадулла Муфти ежевечерне возжигает черные курительные свечи... читает ужас­ные селиджа — заклинания... узнает мысли друзей, врагов... их же­лания—удовлетворенные, неудовлетворенные... Мулла говорит... дочь моя Моника больна...

Бадма странно хмыкнул:

— Видел принцессу, вашу Монику в Пешавере в доме англо­индийского чиновника Гиппа. Она проходит курс наук. Но у этой необъезженной лошадки нрав состоит из четырех великих и совер­шенных элементов — из земли, воды, огня и ветра. Какой необуз­данный характер! Однако она здорова. Никакой проказы нет.

— Характер... выдам замуж дочь... пора...

— Ага Хан, Живой Бог, прислал Монике в дар диадему со свя­щенной бирюзой «бут». Носить ее удостаиваются лишь невесты Живого Бога — счастливые девушки исмаилитов. Когда воспитание закончится и даст свои плоды, девушка окажется достойной пред­стать пред очами Живого Бога.

— Проклятые инглизы... все решают... отца, то есть меня, неспрашивают, мою волю...

— Да очистится сердце от волнений,— проговорил туманно Бадма.— И могущественные мира делаются безвольными, когда их сердца берут в плен. И вам, ваше высочество, который считает и признает Монику своей дочерью, остается радоваться...

— Богач... Миллионер... Живой Бог... Ага Хан, конечно... почет­ное родство хорошо... поддержка...

Эмир не знал Моники. Он смутно помнил ее, когда она жила в Арке. Беловолосая девчонка с бантиками.

Неясная мысль зашевелилась в мозгу эмира. Он заерзал на кошме и громко приказал позвать Ибрагима. Он рисковал полу­чить новое оскорбление — степняк мог ослушаться и не прийти.

Локаец все же явился, мрачный, недовольный, даже ворчащий. Пришел и плюхнулся на кошму.

Они напоминали сейчас двух задиристых палванов-борцов, се­менящих мелкими шажками один вокруг другого, присматриваю­щихся, примеривающихся. А с краю на кошме, бесстрастный, похо­жий на буддийского идола, сидел доктор Бадма.

Сеид Алимхан ненавидел Ибрагима. Ибрагим ненавидел и пре­зирал эмира бухарского, своего сюзерена. На взгляд Сеида Алимхана, Ибрагим был и оставался вором, конокрадом, по недоразу­мению носящим звание амирляшкара. Приходится терпеть. Грубая сила захвата. Что ж поделаешь? Ибрагимбек не подчинялся эмиру, даже когда ему пришлось под ударами Красной Армии бежать в 1926 году со сво-ими вояками-локайцами из Таджикистана. Поби­тый пес еще не растерял своих клыков.

Но еще подозрительнее относился Ибрагимбек к англичанам. От полученного через индуса в малиновой чалме приглашения, на­печатанного золотыми буквами на плотной глянцевой бумаге, с подписями красными чернилами, пахнуло могилой. Золото и кровь! Ибрагим вообще боялся исписанной бумаги. Подальше от всякой писанины! Всегда в этих письмах можно ждать коварства и неприятностей. И хоть в конечном итоге Шоу удалось вырвать у Ибрагима согласие ехать в Индию, но локайца все еще раздира­ли сомнения. Ему, гордому степняку, думал он, придется сидеть перед высокомерными инглизами, проклятыми кяфирами, разгова­ривать почтительно с ними, подвергаться насмешкам, издевкам. А он за насмешки убивал. Его спесь подвергалась страшному ис­пытанию. И кто еще знает, не подсыпят ли чего-нибудь ему в пищу.