Мариена Ранель - Маски сброшены

— А ведь это вы… — испуганно и нерешительно произнесла она. — Вы вполне могли подмешать моей тетушке что-нибудь в лекарство. Вы были там.

— У тебя богатое воображение, — усмехнулся он. — Зачем мне это нужно?

— Не знаю. Но вы на это способны. И потом, вам тоже было выгодно, чтобы мне досталась её лавка. И, думается мне, это не единственная причина. Это ещё и удачный шанс проверить надежность избранного способа, а заодно и потренироваться.

— А ты не так глупа, как я думал, — пришел к выводу Ворожеев, ничуть не смутившись, что его изобличили в преступлении. — Однако это всего лишь твои предположения. Если ты кому-либо о них расскажешь, ты сделаешь хуже только себе. Я буду все отрицать. О нашей связи вряд ли кто знает. И сама посуди: какая выгода может быть у князя Ворожеева от смерти какой-то лавочницы?

— Вы все продумали.

— Что делать! — заметил он. — Когда на кон поставлено все, приходится продумывать тоже все.

Елизавета сидела за роялем в своей гостиной и играла печальную мелодию. Музыка проникла ей в душу и передала свою печаль. Эта печаль отразилась в её прекрасных глазах. Они сияли каким-то необыкновенным светом. Этот свет и эта музыка создавали вокруг себя чарующую атмосферу духовности, под влияние которой попал бы каждый, кто хоть немного разбирался в прекрасном. И под это влияние не мог не попасть Владимир Вольшанский, который в этот момент сидел в кресле неподалеку от Елизаветы и, затаив дыхание, с чувством преклонения и восхищения слушал её игру.

После того, как Владимир Вольшанский получил приглашение из уст Елизаветы пожаловать в её дом, он не замедлил явиться. Елизавета приняла его очень тепло и дружелюбно. Они завели увлекательный разговор, начатый ещё во время их знакомства на рауте Марианны Пилевской. Владимир рассказывал ей о своих путешествиях: о странах, в которых он побывал, о нравах и обычаях народов этих стран, об их удивительных и необычайных ритуалах. Чтобы его рассказ был более оживленным, Елизавета вставляла свои лепты: восторженные восклицания, вопросы, измышления. Их разговор сопровождался веселым смехом и нежными взглядами. Все было так чудесно!

Владимир заговорил с Елизаветой о её музыкальных талантах, которые восхвалял её сын, и попросил продемонстрировать их. Она с удовольствием согласилась сыграть для него. Едва её пальцы прикоснулись к клавишам рояля, как зазвучал прекрасный мир звуков. Она первая вошла в этот мир и увлекла за собой его. И пока играла музыка, казалось, они вместе и порознь переживали волнующие и печальные моменты прошлого и настоящего.

Когда Елизавета окончила свою проникновенную игру, между ними установилась трогательная тишина. В продолжение этой тишины она старалась успокоить свои эмоции, а он — подобрать нужные слова, чтобы выразить свое восхищение.

— Ваш сын был прав, — произнес Владимир. — Вы прекрасно играете! Я не помню, чтобы когда-нибудь музыка производила на меня такое впечатление.

— Вам понравилось!

— Не просто понравилось! Должен вам сказать, и это ничуть не преувеличение, вы только что сотворили чудо!

— Мне очень приятно, Владимир Елисеевич, — улыбнулась она. — Но я не сотворила, а лишь преподнесла.

— И прекрасно преподнесли!

Елизавета встала из-за рояля и подошла к Владимиру.

— Расскажите мне что-нибудь о себе, — неожиданно попросила она.

— Разве я уже не достаточно рассказал? — улыбнулся он.

— Вы рассказали о своих путешествиях, но не о своей жизни, — возразила она. — У вас есть дети, жена или любимая женщина?

— У меня нет ничего из перечисленного вами, — быстро ответил он, затем, пристально и загадочно посмотрев на нее, прибавил: — Хотя, впрочем…

Он замолчал на полуфразе. Его слова и взгляд необычайно взволновали Елизавету. Чтобы унять это волнение она прошла несколько шагов вдоль гостиной. Затем она вернулась и присела на кресло.

— Судьба была коварна и жестока со мной, — после минутного молчания произнес он, присаживаясь на соседнее кресло, оставленное им несколько минут назад. — Мой сын умер спустя несколько часов после рождения. А двумя годами позже умерла моя жена.

— О, Боже! Это ужасно! — промолвила Елизавета, которой стало не по себе от его откровения. — Простите, я не должна была заводить этот разговор. Клянусь вам, если бы я знала, что на такой элементарный вопрос последует такой трагический ответ, я ни за что бы его не задала.

— Ну что вы! — с нежностью возразил он. — Не нужно извинений. Тем более, что я сам об этом заговорил. И мне, признаться, хотелось об этом заговорить. Возможно, так на мне сказалось влияние музыки.

— Если вам угодно, вы можете поведать мне об этих печальных и трагических событиях вашей жизни. Я умею выслушивать и умею хранить тайны.

— Именно такие слова я желал от вас услышать, — признался он. — Они ещё более укрепили мою уверенность.

— Уверенность в чем?

— Что вам я могу открыть свою душу. Что вы, как никто другой, сможете понять меня. В мире не так много людей, с которыми ты мог бы поговорить о самом сокровенном. А в вас есть что-то, что располагает к таким разговорам.

— Может быть, то что мне тоже довелось страдать? — предположила она.

— Вам знакомо такое чувство, как угрызение совести? Угрызение совести за другого человека, за другую судьбу? — уточнил он.

— За другую судьбу, — задумчиво повторила она, пытаясь припомнить: испытывала ли она нечто подобное. — Мне гораздо более знакомо угрызение совести за свой обман.

— Если этот обман причинил зло другому, то, возможно, наши угрызения совести в чем-то схожи.

— Этот обман причинил зло только мне, — возразила она. — Только я одна пострадала от него и продолжаю страдать. Но, мне кажется, я догадываюсь, за чью судьбу вы испытываете угрызения совести. За судьбу своей жены.

— Да, — ответил он.

— Но почему?

— Я не смог оградить её от страданий, избавить от мук, — ответил он. Не смог дать ей всего того, что должен был дать: защиту, поддержку, понимание. Она была ранимой, хрупкой и очень впечатлительной. Вроде цветка, который нужно держать в специальных условиях под стеклянным колпаком, потому как малейший холод, дуновение ветра, загрязненный воздух способны его погубить. Ее душа не выдержала смерти нашего сына. Ее разум помутился. С ней стали часто происходить припадки безумия. Она могла замкнуться в себе и несколько дней ни на что реагировать, не произносить ни слова. А могла, наоборот, буйствовать и проклинать весь свет. Но самыми невыносимыми были её рыдания, её душераздирающие вопли, мольбы, в которых она взывала о сыне. Спустя два года после смерти нашего сына она покончила с собой — в порыве одного из припадков выбросилась в окно и разбилась головой о каменный тротуар.