Багдан Сушинский - Путь воина

— Даже похоронив его, Речь Посполитая все еще не смогла смириться с этим. Польша без короля, что Иисус без распятия. В Польше короля любят только за муки.

— Всех нас любят лишь до тех пор, пока страдаем и мучаемся. Как только нам открывается лик божественного просветления, страдать начинают все вокруг. От того, что не страдаем мы. И только тогда узнаем, как много врагов вокруг нас. И как мы одиноки среди толпы целующих нас и омывающих нам ноги. Так где он, этот гонец?

— В шатре. С завязанным ртом.

— Ганжа, Кривонос! На этом «поле брани» торжествовать должны не наши сабли, а наши желудки. И проследите, чтобы ни один высокородный шляхтич подняться с него до утра не смог.

— За мудрость гетмана!

— А что будем делать с Потоцким? — спросил все еще не пьянеющий полковник Глух, сидевший напротив Кривоноса.

— Он по-прежнему должен пребывать в полотняной крестьянской сорочке, под крестьянской повозкой, на попоне… — подтвердил свой приговор Хмельницкий. — Его первого отдам татарам, и даже денег не возьму. В подарок хану.

Урбач спешился и пошел вслед за Хмельницким.

— Так, говоришь, в шатре он, с завязанным ртом?

— Только сейчас я понял, почему гонцам, приносившим подобные вести, монгольские мурзы немедленно рубили головы.

— После первых побед пойдут такие вести, что не нарубишься голов наших православных, — успокоил его Хмельницкий.

— Впрочем, этот гонец не от королевы. И не от канцлера.

— То есть это не гонец, которого направили к Потоцкому?

— Он шел к нам. Того, настоящего, коронного гонца, они еще пришлют. Но это будет позже.

— Кем же послан этот? — удивился Хмельницкий.

— Мне он мог бы признаться, но только под пытками. Я не стал добиваться признания такой ценой, зная, что вам он откроется без всякого принуждения.

По мере того как карета медленно и тряско, словно бы переваливаясь с булыжника на булыжник, поднималась на Монмартр, кардинал Мазарини все шире открывал дверцу и, наваливаясь плечом на стенку кареты, всматривался в произраставшие из голубовато-фимиамной утренней дымки очертания Парижа.

В последнее время премьер-министр Франции поднимался сюда все чаще, как только предоставлялась возможность и позволяла погода. И всякий раз это вознесение над древней столицей Европы воспринималось им как вознесение над самим собой, над бренностью обыденного и порядком опостылевшего бытия, над всем тем кроваво-мирским и презренно-мерзким, что оставалось где-то там, внизу, в глубинах аристократических кварталов и особняков, в пригородных поселениях торгашей и ремесленников. Всего того, что оседало в пропитанных непокаянными грехами и греховными лжепокаяниями храмах; в чадных, не столько от пламени каминов, сколько от атмосферы великосветского удушья, сумрачных залах и кабинетах; в будуарах и на постоях армейского и политического бомонда.

На выступе, уходящем в сторону Сены, он приказал кучеру остановить карету, ступил на влажную от росы траву и медленно побрел в сторону мельницы. Возведенная над самым обрывом, на верхнем ярусе холма, она, непрестанно обрастая мрачными легендами и поверьями, вот уже в течение двух столетий натужно перемалывала время и судьбы. Ревматический скрип ее отлунием своим напоминал стон, вырывающийся из преисподней, а сами истрепанные ветрами и молниями крылья молитвенно тянулись к поднебесью, как руки всех тех дуэлянтов и самоубийц, которые провидчески облюбовали эти места для своих погибельных катарсисов, оспаривая это право у дуэльного рва, проложенного рядом с бульваром Рошешуар.

Ступив на самый край обрыва, Джулио Мазарини ощутил потребность броситься вниз, поскольку здесь это действо воспринималось с той же озаренной Богом восторженностью, что и вознесение на небеса; отрешиться от всего земного и суетного; забыться, ностальгически предаваясь сицилийским видениям детства. Нет, все же таилось в этом Холме Мучеников [49] Монмартр переводится как Холм Мучеников. По преданию, название происходит от того, что в 272-ом году на этом холме были казнены парижский епископ Дионисий (Денни) и два его сподвижника. После казни Денни якобы взял в руки свою отрубленную голову и прошагал около шести километров. На месте, где он упал и где был похоронен, впоследствии возвели королевскую усыпальницу Сен-Дени. нечто, сотворенное из Господней святости и сатанинских проклятий, заставляющее каждого восходящего на него впадать в иллюзорность бытия. Хорезматически отрекаясь при этом от святости запретов и творя во взбудораженной душе своей маниакальные извержения собственного величия, обреченности на славу и бессмертие.

— Ваше высокопреосвященство, — неслышно приблизился к нему офицер охраны, предусмотрительно остававшийся до этого за крутым изгибом склона. — Приближается виконт де Жермен, — указал подзорной трубой в сторону пологого склона, по которому быстро поднимались трое всадников.

— Не бывает ни исповеди такой, ни мессы, которую бы не омрачил своим появлением мой секретарь, — мрачно произнес кардинал и, вместо того чтобы взять протянутую ему гвардейским лейтенантом подзорную трубу, зябко поеживаясь, словно бы вдруг повеяло не майским ветром, а декабрьской стужей, стянул полы утепленной дорожной накидки. Даже теперь, после многих лет пребывания во Франции, парижский климат все еще казался этому сицилийцу слишком холодным, влажным и обреченно малярийным, как для пленного мавра — климат земли викингов.

— Предложить ему подождать до вашего соизволения?

— Это же секретарь, — столь же укоризненно, сколь и обреченно, напомнил ему Мазарини, и офицеру вдруг показалось, что голос кардинала дрогнул. — Они, секретари, для того и сотворены дьяволом, чтобы умудряться отыскивать нас даже в преисподней, а еще — чтобы самые отрадные вести преподносить как россыпи кулонов бубонной чумы — на ладонях Богом и людьми отверженных.

— Как прикажете, ваше высокопреосвященство. Но все же попрошу его дать себе и своей лошадке несколько минут передышки.

Личную дорожную охрану кардинала лейтенант де Кужон возглавлял уже второй год. При этом он оставался одним из немногих офицеров, которым кардинал в это смутное для Франции время поминания Людовика ХIII и восхождения на трон несовершеннолетнего Людовика XIV; агонизирующей Тридцатилетней войны, а также целой лавины странных покушений и не менее странных самоубийств, — все еще доверял.

Позабыв на какое-то время об удалившемся лейтенанте и еще не настигшем его виконте де Жермене, кардинал вновь обратил свой взор на застывший у его ног Париж. Устремленные в небеса шпили многочисленных храмов города напоминали тяжелые пики всадников, а богобоязненно укутывавшиеся дымкой кресты — стыдливо, вверх рукоятями, обращенные к небу мечи крестоносцев. Еще несколько минут горячечного бормотания молитв, несколько томительных мгновений коварной коленопреклоненной покорности — и мечи вновь врежутся в ножны, как стремена — в крупы коней, и под зычные призывы боевых труб и хриплый рев предводителей вся эта несметная, крестоосененная орда ринется то ли в новый крестовый поход, то ли на завоевание очередной крепости протестантов.