Багдан Сушинский - Путь воина

— Что ж, — наконец заговорил Хмельницкий. — Если ты называешь меня рабом… Тогда я сделаю все возможное, чтобы ты обязательно прошел через самое поганое, самое низменное рабство. Чтобы не только ты, но и тебе подобные, прошли через него как через адово чистилище.

Хмельницкий повернулся и отошел к ожидавшим неподалеку Савуру и Урбачу, которые стали теперь почти бессменными его телохранителями.

— Граф потому такой гордый, что он все еще в панцире и в шелках, — бросил кость возмущенной толпе казаков полковник Ганжа. — Так вытряхните же его из всего этого! Пусть он предстанет перед вами таким, каким есть на самом деле — весь из мокрых порток и дерьма!

Швырнул ее, эту кость гнева, и отошел туда же, где остановился Хмельницкий. Не успел он обойти карету, как толпа повстанцев уже сорвала с Потоцкого латы, одежду, перстни и, раздев почти донага, напялила на него чью-то грубую крестьянскую сорочку.

— Этого связать и держать в путах, пока его не заберут с собой ордынцы, — приказал Хмельницкий, презрительно осматривая то, что являл собой теперь некогда гордый коронный гетман. — Всех остальных пленных офицеров приглашаю сегодня вечером к своему столу, который станет для нас всех — побежденных и победителей — столом рыцарской чести. Слава воинству Христа и Сечи!

— Слава гетману Сечи и обоих берегов Днепра! — взревело присмиревшее было казачье воинство пересохшими от жажды глотками.

Тысячи изрубленных тел. Кровавые отметины ядер на боковинах перевернутых повозок. Бредовые стенания раненых воинов и ржание недобитых, с развороченными крупами лошадей…

Когда умолкают битвы и над полями сражений развеиваются сгустки пороха и ненависти, в награду победителям достаются триумфальное зрелище вселенской агонии, проклятия пленных и хорал воинственных душ, уже покинувших землю, но еще не принятых небесами.

Возле увязшего в болоте орудия Хмельницкий остановился и почти с минуту рассматривал громадного плечистого польского артиллериста, привалившегося плечами к пушечному стволу, словно он присел передохнуть после утренней жатвы. В груди его торчали две стрелы, в брюшине — копье, плечо было прострелено пулей. Копье, очевидно, оказалось последним, что сразило его, но, уже упав замертво, он все еще сжимал в руке саблю, до конца защищая свое орудие.

Оглянувшись на сопровождавших его полковников, Хмельницкий молча снял шапку. Кривонос, Ганжа и Джалалия сделали то же самое.

— Мужественному воину и смерть ниспослана мужественная, — задумчиво произнес гетман, явно жалея, что артиллерист этот оказался их врагом. — Вечная им всем слава — и братьям нашим, и врагам.

— Врагам — погибель, — презрительно процедил полковник Глух, единственный, кто не снизошел до почести поляку-артиллеристу. — И так будет всегда.

Хмельницкий молча взглянул на него из-под нахмуренных бровей. Жестокость и ненависть по отношению к павшим оставались непонятными ему. Иное дело — к живым.

— Подсчитаны пленные, гетман, — появился на склоне оврага, которым проезжал Хмельницкий со свитой, полковник Федор Лютай.

— Говори.

— Двести семь офицеров. Восемьдесят из них — высокородная шляхта, включая Потоцкого и Калиновского. Восемь с половиной тысяч солдат и пятьсот восемьдесят слуг.

— Слуги меня не интересуют. Какие трофеи? Сколько нами добыто пушек?

— Вот с этой, — указал на так и не отбитое у польских бомбардиров орудие, — будет сорок одна. С порохом и ядрами. До ста возов с продовольствием и порохом, возы со всяким офицерским добром. Есть там и…

— Сколько полегло наших? — вновь прервал его Хмельницкий, не желая осквернять осмотр поля сражения перечнями походной офицерской роскоши.

— Семьдесят. Шестнадцать из них — запорожцы. И еще около сотни раненых.

— Вот этим погибшим — вечная слава! — с вызовом воскликнул Глух.

— Найдите среди погибших Галагана и Зарудного, — вновь обратился гетман к Лютаю. — Похороните их отдельно. При всем оружии. Насыпьте высокую казацкую могилу и крест поставьте такой, чтобы на три версты небо подпирал.

— Много их теперь будет, гетман, крестов.

— Эти кресты, полковник, не мы ставим. Их возводит на наших могилах сама судьба. И эти поля сражений, и кресты на могилах наших, и песни, которые будут петь о нас потомки, — все это уже не в нашей воле, но судьбой земли нашей навеяно.

Он поднялся на возвышающийся над урочищем косогор и еще раз, уже с его высоты, осмотрел поле битвы. Лицо его стало надменно-суровым, взгляд презрительно-величественным. Взгляд этот уже не останавливался на телах и орудиях, не замечал ни потерь, ни трофеев. Перед ним простирался долгий, многотрудный кровавый путь освободителя, усеянный полями побед и поражений, добытыми и утерянными в боях знаменами; увековеченный могилами и гетманской булавой.

— Ганжа, возьмешь две сотни и отправишься на Сечь.

— За подкреплением?

— О подкреплении говорить не будешь. Повезешь в дар сечевикам шесть добытых под Корсунем орудий, четыре хоругви и два бунчука, а также поведешь подводы с продовольствием и водкой. Ну, еще прихватишь немного золота. Если после этого еще сотни две-три запорожцев не захотят присоединиться к нам, тогда можем считать, что Сечь вырождается.

— Шесть орудий после каждой победы Хмельницкого! Такого на Сечи забыть не смогут.

— Пусть они станут традицией. А помощь Сечи нам еще понадобится, так что пусть сечевики готовятся.

Пир с побежденными, на костях побежденных — и за их счет — вот высшая цель любой победы, какой бы ценой и с какой официальной версией она бы ни добывалась.

Автор

Столы были накрыты на небольшом степном плато, на котором солоноватые ветры, прорывающиеся с Черного моря, встречались с болотными ветрами Полесья, а настоянный на майских травах сухой воздух степи порождал вещие миражи, сливающиеся с речным поднебесным отражением Днепра.

Эти наспех сколоченные из боевых повозок столы располагались рядом с полем боя.

Победители и побежденные сидели за ними, как равные, и многие тысячи убиенных ими уже были не в счет.

Убиенные лежали там, в низине. Еще не преданные земле, но уже преданные на земле. И там был свой, вороний, пир. Все они — поляки и украинцы, казаки, гусары и саксонские пехотинцы, литовские аристократы и белорусские реестровики — тоже были теперь равными на вечном пиру смерти. На том пиру, на котором не произносят тостов, не поднимают бокалов и на котором за все заплачено собственной кровью — уже освобожденной от злобы и ненависти, от дворянской гордыни и мелкопоместной зависти, от воинского азарта потомственных рыцарей и богобоязненного страха крестьян-новобранцев.