Александр Крашенинников - Слуга злодея

В другую минуту весь завод сбежался к дороге, и она почернела от зипунов и тулупов, лежащих и так и сяк, и рядами, и наперекосяк.

— Ледовое побоище! — только и сказал Вертухин.

— Стой! — заорал он на Кузьму, бегущего к дверям с железным ковшом наперевес. — Сомнут!

— Рафаил! — кинувшись на улицу, крикнул Белобородов. — Запирай подвалы!

Но пламень, притаившийся в ручьях и лужах сибирского тракта, возжег души заводских. Иные уже сели на мокром льду, мыча песни, а кое-кто и встал, шатаясь. Шапки полетели в снег, глаза горели, руки двигались. Бунт против разбойников, без толку разоривших погреба, мог начаться от самого малого толчка.

— Милостивый государь! — сказал Вертухин. — Дозволь молвить.

Белобородов важно, хотя и с поспешностью ввиду лютого положения народа, кивнул.

— Вели объявить набор в войско царя Петра Федоровича, — сказал Вертухин. — Обещай награду каждому.

— Ежели есть деньги, — добавил он вполголоса.

Белобородов вытащил из-под полы ящик с украденной церковной казной, с которым не расставался ни на минуту.

— На дворе еще обоз екатеринбургских денег, — показал он головой на дверь.

— Идем, ваше высокоблагородие, — сказал Вертухин.

На улице те, кто послабее, лежали в лужах трупами, другие продолжали сладострастно грызть великую российскую дорогу. Кое-кто со злым веселием в глазах шатался по обочине, поглядывая в сторону белобородовской команды.

Красное промороженное солнце смотрело из-за домов косо на это отчаяние, сорока с загнутым хвостом далеко облетала испарения билимбаевского гульбища.

Вертухин вышел на пригорок и для начала поднял над головой екатеринбургский рубль в виде большой медной платы. Вертухину пришлось держать его обеими руками. Рубль была стоимость производства этого куска металла. Размеры говорили людишкам о его подлинности — такие большие деньги нигде и никто подделать не сможет.

— Десять рублей каждому, кто будет признан годным к службе царю Петру Третьему! — выкрикнул Вертухин.

Людишки подняли головы к рублю, который приветствовал всех красноватыми отблесками.

Вертухин с остановившимся сердцем ждал, какая страсть победит в заводских душах: низменная к вину или возвышенная к деньгам. Он поворачивал этот кусище металла так и сяк и даже поднялся на цыпочки, показывая все его достоинства. Внутри отливки что-то глухо постукивало. Рубль был фальшивый — должно быть, в плате сделали полость и засыпали туда окалину с чугунной чушки. По углам, как положено, красовались четыре орла, но решка посередине отсутствовала.

Нигде, конечно, такую денежку не подделают, но только не в государстве российском.

То-то он показался Вертухину на два фунта, никак не больше.

— Рубль! — возвещал он, как на торгах. — Отлит из чистейшего уральского металла! Отчеканен на Монетном дворе города Екатеринбурга! Четыре фунта отличной красной меди в полном согласии с установлением государыни о Монетном дворе нашем!

Возвышенное положение рубля и его блеск одолели. С дюжину людишек принялись подниматься на пригорок. Но до вершины добрались только двое, оба с кривыми цепкими ногами.

— Кто таков? — спросил Вертухин того, который был справа.

Билимбаевец задумался.

— Немтырко Лысый, кажись? — в сомнении спросил он как бы у самого себя. — Не то Немтырко Кудрявый, — он помедлил, красным взором глядя на Вертухина, и показал на соседа: — Не то он Немтырко, а я, не знаю, кто.

Немтырко также не произносил ни звука, и Белобородов признал обоих к службе у Пугачева негодными, поелику без имен их записать было нельзя.

Вослед этим двоим полезли к рублю еще с дюжину да все в винную лужу у дороги съехали.

После нескольких проб годными к военной службе оказались три бабы и два мальца. Остальные смиренно глядели на Вертухина, сидя в луже.

Белобородов дал бабам и мальцам по пятаку и отпустил с миром.

Так или этак, а в Билимбае теперь царило спокойствие.

Вертухин в радости от победы над бунтовщиками так расчувствовался, что уронил рубль себе на ногу.

Боль была ужасная.

— В деньгах большая сила, — сказал он Белобородову, ощупывая ногу.

Тем часом в горнице под приглядом белобородовской ватажки происходили иные телесные экзерциции: приказчик Калентьев наматывал на кулак половую тряпку, чтобы дать Кузьме в морду и не повредить при этом руку. Кузьма от греха подальше отошел за ватажку и следил за его действиями из-за тяжелых спин разбойников.

— Калентьев, — увещевал он, — тебя за мордобитие отправят барской кошке хвост чесать!

— А тебя и собакой в дом не возьмут!

Пользуясь тем, что Кузьма оставил обе шпаги, Вертухина и Минеева, в углу за шкафом, Фетинья тайком от всех подхватила их и утащила на кухню.

Освободив их от полотенца, она кухонной вехоткой с великим усердием вытерла шпагу, испачканную кровью, а заодно также другую, и без того чистую. Опять завернула их в полотенце и выглянула из кухни. Лазаревич урезонивал Калентьева, ухватившись за половую тряпку. Из кулака у него капало.

Фетинья мелкими шажками прошла в горницу и поставила шпаги на место. Засим она налила в стеклянный графинчик крови от заколотой намедни свиньи и спрятала его у себя под кофтой.

Поутру Белобородов, видя разорение, кое он учинил Билимбаевскому заводу, распорядился опять открыть церковные погреба да так отворенными их оставить, дабы всяк утешиться мог. С жителями был он так ласков, что отказался от обычной своей забавы щекотать подмышками у только что повешенных и никого не повесил.

Эта его ласковость, сожженные долговые записки, отворенные погреба и другие благодеяния возымели должное действие, и с дюжину людишек нашлось таки годных к службе в войске Пугачева.

Вместе с ними в числе своей шайки он и выступил в Гробовскую крепость. В обозе были также воз медных денег, Вертухин, Кузьма, Лазаревич с приживалами и собака местного попа, польстившаяся на кусок сала, коего пообещал ей Кузьма, таща за собой по дороге на веревочке.

Белобородов ехал в возке, иные в санях, а иные верхом.

— На кой леший тебе собака?! — сердился на Кузьму Вертухин. — Она сало съест, а мы корочку осиновую грызть будем.

— Бесов отгонять станет, — пояснил Кузьма. — В сиих местах протопоп Аввакум в Сибирь проходил. Да другие святые люди. Они святым своих духом бесов отгоняли, и оных поубавилось. Ныне их опять больше, нежели пней. А в нас, государь-батюшко, нет никакой святости, одно похмелье.

— У протопопа вместо собаки была курочка, — повернул в другую сторону Вертухин. — Которая сносила в день яичко. Они им с протопопицей и питались. Нам еды взять негде. Выходит, яичко ты должен приносить. Осиновая корочка она зело твердая и горькая.