Владимир КОРОТКЕВИЧ - Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

– Не у-би-и-й!..

Иуду схватили за руки.

…В этот самый миг далеко за городом, в сосновом лесочке, апостолы перематывали ремни на поршнях. Наступил самый тёмный час перед рассветом, но даже здесь, на опушке, мрак не был кромешным: над Гродно стояло огромное, мигающее зарево.

Фаддей занимался тем, что вспарывал на себе ножом одежды.

– Ты… эва… чего?

Фокусник встал и покрутился перед Филиппом, как перед портным.

Прорези в одежде выполнены были просто артистически. Никто никогда не видел таких красивых прорех.

– С ними да с моим талантом мне теперь не медь, а серебро давать будут. Заживём, Филипп… Я – фокусы, ты – доски на голове ломать будешь…

Рыбаки молча крутили на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Ильяш молчал, позванивая кантаром [137] Кантар – кошель ( Примеч. перев. ). . Только буркнул неожиданно:

– А плохо, что бросили.

– Ну и лежал бы сейчас убитым, – сказал Пётр. – Нет уж, нужно о роскоши забыть. Хватит. Погуляли, попили.

– А хрен с ним, – заскрипел Варфоломей. – Сыграна роль. Ладно, что подработали.

– Я менялой буду, – объявил Матфей.

И тут всех изумил женоподобный Иоанн. Рек Матфею:

– Евангелия половину мне отдай.

– З-зачем?

– Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь. – Лицо было юродским. – Я – Марка какого-нибудь. Пойдём – будет четыре Евангелия. Подправим. Что мне ваши мужицкие занятия? Я пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.

– А дулю? – съязвил Матфей.

И увидел, что вся шайка с кистенями, Пётр, Андрей и Иаков, стали против него стенкой.

– Н-ну.

– Так… Ну вот, и пошутить нельзя. – Жадно шевеля губами, Матфей разделил рукопись Иуды пополам, но смошенничал, подкинул себе ещё листов двадцать, разодрал нитки. – Берите.

Все тронулись дорогой прочь от зарева. Шли молча. Только Иаков Алфеев, как всегда, не к месту, начал пробовать голос. Бурсацкая свитка била его по пяткам, осовелые глазки глядели в красное, дрожащее небо.

– М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма… кх… кх… Тьфу… Гор-ре… Го-о-ре… Горе тебе, Хоразин… Го-ре… Горе тебе, Вифсаида.

И так они исчезли за пригорком. Некоторое время ещё доносился медвежий, звероподобный голос. Потом остались только тишина и зарево.

Хоразину и Вифсаиде, то бишь Гродно, и впрямь было горе. Убийства и сеча не затихали, а, наоборот, набирали силу и ярость. Уничтожали всё и вся, чуть ли не до колёсных гвоздей. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных крестами, в этом была большая заслуга седоусого.

Гродненцы знали, куда в случае чего бежать тем, кто не может сражаться. Под городом лабиринтом тянулись старые, давно выработанные и заброшенные каменоломни. Самый близкий вход в них был с улицы Стрыхалей, и именно туда бросилась полуодетая, перепуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там – лови ветер за хвост, за месяц не найдёшь.

Лотр, однако, также помнил об улице Стрыхалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И очевидно, бойня не минула бы и слабых, если б не нарвался случайно на эту гадость седоусый с небольшим отрядом мещан. Они смяли меченых, вышвырнули их с улицы и встали заслоном по обоим её концам, пропуская только беглецов. На всю длину улицы колотилась, кричала, плакала толпа. Больших усилий стоило не допустить толчеи: деревянные двери в каменоломни вели не с улицы, они были в конце узкого – руки расставь, и загородишь – и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, стиснутого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа с улицы в этот аппендикс. А те, кого прогнали, привели между тем подмогу, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрыхалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим численным перевесом.

На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот – стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.

Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.

И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.

– Ишь, – издевался Гринь. – В слове истины… С оружием правды в правой и левой руке… Коринфянин.

– Хрен Вельзевулов, – выплёвывал ругательства седоусый.

Рядом с ним бились мещане – мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.

Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.

– Католические свиньи, – ругался Болванович. – Где ваши… мулы ватиканских блудниц?!

– Закрой пасть, ублюдок! – взревел сосед седоусого.

Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:

Уронил голову на брусчатку.

Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться – в крайнем случае, одному против двоих… Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда…

…Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, – пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.

Болванович вознёс меч – седоусый отбил удар. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они бились, оглашая воздух звоном и бряцанием, хоть седоусый слабел и слабел.