Владимир КОРОТКЕВИЧ - Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

Лявона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыбаку… «Как стрела подъёмного крана», – сказали бы вы. «Как дыба», – сказали бы они.

Глаза Лявона забегали, в них всё ещё угадывался азарт забияки, очевидно убывающий. Потому что рот уже плаксиво искривился.

– Да что там, хлопцы, – прохрипел Конавка. – Я что… Пожалуй, я согласен.

– И я.

– И я.

– Эва… и я.

– А почему бы и не я?

– Честь мне не позволяет на хамской этой дыбе… И я…

Голоса звучали и звучали. И вместе с ними поселялось в сердце презрение.

– Вот и хорошо, дети мои, – одобрил доминиканец. – Благословляю вас.

– Я не согласен, – неожиданно отрубил Братчик.

Он сейчас до предела презирал это быдло. Скоты, паршивые свиньи, животные, черви.

– Знаю я: не ешь с попами вишен – косточками забросают. Знаю, как связываться с псами Пана Бога. Я, когда кончится нужда во мне, исчезать не собираюсь. Бродяга я, вот и всё.

– Сожалею, – пожал плечами Босяцкий. – Палач, воздействуй на него милосердным убеждением.

Драться не имело смысла. Как на эшафоте. Потом скажут, что трусил, кусался, как крыса.

Палач с тремя подручными схватили Братчика, сорвали с него одежду (корд отобрали раньше) и привязали к кобыле.

– Какой я после этого апостол? – плюнул школяр. – Видал кто-нибудь из вас задницу святого Павла?

– По упорству и твёрдости тебе Христом быть, – стыдил Лотр. – А ты вместо того вот-вот с поротой задницей будешь. Или перевоплощайся в Бога, или излупцуем до полусмерти.

– Не хочу быть Богом, – сквозь зубы процедил Братчик.

Он видел злобные и перепуганные лица судей, видел, что даже товарищи глядят на него неодобрительно, но ему были в высшей степени свойственны то упрямство и твёрдость, которых недостаёт обычному человеку.

– Вот осёл! Вот онагр [85] Онагр – дикий осел. ! – возмущался Болванович.

Молчание.

– Брат, – с важностью возгласил Богдан. – Я горжусь тобой. Это нам, белорусам, всегда вредило, а мы всё равно… Головы за это, выгодное другим, пробивали. Так неужели ты один раз ради себя не можешь уступить? Честь же утратишь. Кобыла всё равно что голая земля.

– Знать я вас не хочу, – отвечал Юрась. – Знать я этой земли не желаю… Человек я… Не хочу быть Богом.

Босяцкий набожно возвёл глаза вверх:

– Смотри, чтоб судья не отдал тебя… сам знаешь кому, а… сам знаешь, кто не ввергнул бы тебя в темницу… Говорю тебе: «Не выйдешь отсюда, покуда не отдашь и последнего гроша». – И совсем другим, деловым тоном добавил: – Евангелие от Луки, глава двенадцатая, стих пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый…

– Гортань их – раскрытый гроб, – как побитый, опустил голову школяр.

Все, даже пророки, хотят жить. И потому, когда появилась надежда, уцелеть захотели даже сильные.

– Брось, – уговаривал Роскаш.

– И зачем так мучить людей? – спросил Раввуни. – Они же из кожи лезут. Ты же умный человек, в школе учился.

– Уговорщик – уговаривай, – сказал Комар. – Нет, подожди. Молитва.

Палач со свистом крутил кнут. Перед глазами Братчика вдруг закачались маски, клещи, станки, испанские сапоги, тиски. И из этого шабаша долетел размеренный голос. Кардинал читал, сложив ладони:

– «Апостола нашего Павла к римлянам послание… Будьте в мире со всеми людьми… Не мстите за себя… но дайте место гневу Божьему. Ибо написано: „Мне отмщение и Аз воздам, сказал Пан Бог“. Так вот, если враг твой голоден, накорми его; если возжаждал, напои его: ибо, делая это, ты соберёшь ему на голову раскалённые угли…».

Раскалённые угли полыхали в жаровне. И постепенно пунцовели в них щипцы. В ожидании муки Братчик готовился ухватить зубами кожу, которой была обтянута кобыла. Он смотрел на маски, инструменты и прочее и внутренне весь сжимался.

Они не знали, что он может выдержать. Не знали, как может владеть собой человеческое существо… Они ничего не понимали, эти животные… А он уже столько вытерпел, столько… А, да что там!

Размеренно зудел голос Лотра. Откуда-то долетел свежий ветерок.

– Слушай, – шепнул Устин. – Брось пороть бессмыслицу. Ты – мужчина. Но после тебя возьмутся за них.

Юрась не ответил. Почуяв ветерок, он поднял глаза и увидел в окне, нарочно пробитом для пыточной, прозрачно-синее небо и в нём звёздочку. То белая, то синяя, то радужная, она горела в глубине неба. Далёкая. Недоступная для всех. Божий фонарь, как говорили эти лемуры, что сейчас именем Бога… Что им толку в Божьих фонарях? Вот будут пытать и их. Зачем?

Жалость к ним, смешанная с жалостью к себе, овладела им. Зачем? Кто узнает, что тут произошло? Кто узнает, какими были его, Братчика, последние мысли? Сдохнет. Сгинет. Пойдёт в яму. И отличные мысли вместе с ним. Зачем это всё, когда так и так, бесповоротно заброшенный в жизнь, в ледяное одиночество, умирать будешь среди этих людей? Среди них, а не среди других. Это только говорят, что «родился», что «пришёл не в свой век». Куда пришёл – там и останешься. А перенесись в другой, и там всё по-другому, и там будешь чужим… Нужно быть как они, как все они, раз уж попал в такую кулагу [86] Кулага – вязкая, сладкая масса (патока или сладкое соложёное тесто) ( Примеч. перев. ). . Тогда не будет нестерпимой духовной, тогда не будет физической пытки.

Сдаваясь, он поник, забыл обо всём, что думал. И одновременно у него сам собой подобрался голый зад. Как у раба.

– Эй, палач, – сказал вдруг Братчик самым «обычным» голосом. – Что-то мне тут лежать надоело. Ноги, понимаешь, затекли. Руки, понимаешь, перетянули, холеры. Ну чего там из-за мелочей, из-за глупости. Ладно. Апостол так апостол.

– Христом будешь, – настаивал Комар.

– Нет, апостолом. Ответственности меньше.

– Христом, – с угрозой произнес Лотр.

– Так я же недоучка!

– А Он, плотник, думаешь, университет в Саламанке закончил? – усмехнулся доминиканец.

– Так я же человек! – торговался школяр.

– А Он? Помнишь, как у Луки Христова родословная заканчивается?.. «Енохов, Сифов, Адамов, Богов». И ты от Адама, и ты от Бога. Семьдесят шесть поколений между Христом и Богом. А уже почти тысяча пятьсот лет от Голгофы миновало. Значит, с того времени ещё… сколько-то поколений прошло. Значит, ты благороднее, и род у тебя древнее. Понял?

Этот отец будущих иезуитов, этот друг Лойолы плёл свою казуистику даже без улыбки, обстоятельно, как паук. Он и богохульствовал с уверенностью, что это необходимо для пользы дела. То была глупость, но страшная глупость, потому что она имела подобие правды и логики. Страшная машина воинствующей Церкви, всех воинствующих церквей и орденов, сколько их было и есть, стояла за этим неспешным плетением.

– Понял, – сдавленным голосом проговорил Братчик. – Отвязывайте, что ли.