Еремей Парнов - Собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Красный бамбук — черный океан. Рассказы о Востоке

— Умница! Вы всегда были умницей, господин Лефевр! — впервые в жизни Жаламбе обратился к подчиненному в вежливой форме.

— Что с вами, патрон? — удивился Лефевр.

— Я очень доволен тобой. — Жаламбе с облегчением вздохнул. — Предоставим мальчишку Конга его судьбе. Пусть получит свое. — Жаламбе настолько вошел в роль негодующего супруга, обманутого коварством жены, что совершенно искренне позабыл о том, как своими руками отдал агента Уэде.

— Я так и подумал, — по-своему понял его Лефевр. — Когда свершится то, что должно свершиться, мы «цап-царап» и вытащим мышку из норки. По-моему, хорошая ожидается мышка.

— В самом деле? — встрепенулся Жаламбе. Профессиональный инстинкт охотника властно заставил его переключиться. — Куда привели следы?

— Прямехонько в Пагоду Благоуханий.

— Опять «Красный бамбук»?

— Похоже на то, патрон.

— Жаль, — огорчился Жаламбе. — Мне бы не хотелось вновь сталкиваться с буддистами. Принц Кыонг Де раззвонил о том случае на весь мир.

— Не надо преувеличивать, патрон. Я уже планирую охоту. Дичь того стоит. Постараемся взять без излишнего шума.

— В этих горах и пещерах? Ты с ума сошел, мой бедный Виктор.

— Ничуть. Не забывайте, что теперь мы станем ловить на живца. Неужели не выманим на такую приманку, как Конг? Быть того не может.

— Думаешь, он сам захочет убрать Конга? Сомневаюсь.

— Все равно будет пожива, а там, глядишь, и новый след обнаружится.

— Что ж, — Жаламбе покачал папку на ладони, словно прикидывая на вес. — Твоя логика, как всегда, безупречна… Действуй.

— Значит, даете благословение?

— Разумеется. Не понимаю, почему ты раньше молчал.

— Хотелось собрать побольше фактов. — Лефевр бросил на патрона насмешливый взгляд. — Не думал, что вы так скоро дадите себя уговорить. Учитывая деликатность момента… — он не договорил.

— Что ты имеешь в виду?

— Господина Уэду.

— Мы не в ответе за действия коммунистов. — Жаламбе бросил папку на стол: — Возьми. Не говоря уже о том, что я полчаса назад отдал приказ об аресте японских шпионов по всей стране. Только это пока сугубо между нами.

— Ну! — не поверил Лефевр. — Неужели началось?

— Да, мой мальчик, считай, что битва за Францию в Индокитае началась! — напыщенно изрек Жаламбе, почесывая грудь. — Тебя не шокирует мой вид?

— Ну что вы, патрон, я привык.

Развевающиеся аозаи прекрасных дочерей Хюэ напоминают утренние ирисы в заливных лугах Ароматной реки и цветы мирта в лунную ночь. Щемящая нежность сжимает сердце, когда в пятнистой тени манговых деревьев возникнет, как из облачка цветочной пыльцы, женщина в лиловом, а затем внезапно растает в конце аллеи, где окаменевший извилистый дракон стережет прах королей. Странное наваждение старой столицы, чудо, длящееся из века в век. Кто знает, где суждено вновь увидеть лиловую незнакомку? На золотом ли от рисовой соломы поле, у зеленого ли пруда, затянутого плавающими водорослями бео, у источника ли, бьющего из розовой скалы? Кто она: фея, прикованная заклятьем к могильным холмам, или дочь гончара, живущего в лачуге у развалин городской стены? Нужно ли доискиваться ответа? Есть двери, куда не стоит стучаться. Вот императорские усыпальницы, где остановилось течение дней. Хитроумные ограды защищают покой несуществования от малейшего дуновения. Не только дурные ветры, но и само естественное движение воздуха противно Духу вечности, которая есть изначальная пустота. И потому мертва вода позеленевших прудов и недвижимы на ней сухие сосновые иглы.

А у дороги на юг растет старый баньян, увешанный горшками с известью для бетеля. Седая крестьянка, чье лицо как обожженная растрескавшаяся глина, бросит белую капельку вместе с кусочком арека на лакированный лист. Ее лиловый аозай утратил первоначальный оттенок, побурев от красной пыли и зноя. Купив жвачку, путник пойдет своей дорогой, лишь мимолетно прикоснувшись к чуду. Не заглянув в глаза старухи, чьи близкие умерли от голода в этом году, не заметив за ржавой бахромой воздушных корней молельню в дупле исполинского дерева, посвященную злому духу.

Все просто и понятно в мире, если человек пренебрегает мелочами, не вникает в потаенную суть вещей. Когда-то поэты называли Хюэ городом лиловых красавиц. Имя как формула, в которой истина пребывает в совершенном, законченном естестве. Мы не задумываемся над истоком названий. Жуя бетель, не помышляем о том, что в крошечном древесном листике дремлет плоть природы, где все замкнуто само на себя в немыслимом и неповторимом совершенстве. Зачем нам знать тогда, почему красавицы имперской столицы возлюбили лиловый цвет? У каждого города есть своя чарующая тайна.

Император Бао Дай избегал Хюэ, проводя большую часть года в горах Далата, где зимой и летом ртутный столбик показывает одну и ту же температуру: + 15 °C. Климат долгожителей и мудрецов, когда мысли не отвлекаются от возвышенных материй, а в теле приостанавливаются процессы старения. По крайней мере, так уверяет лейб-медик Тинь.

— Человеческие органы, ваше величество, — объяснял он, — подчиняются пяти стихиям, планетам и странам света. Необходимо жить в одном месте, где влияния обнаруживают уравновешенность и постоянство. Только в этом случае ясно видна связь между органами. Когда болен орган-дочь, нужно лечить орган-мать. Только шарлатан станет сразу лечить больную печень. Истинный врач окажет сначала воздействие на материнское начало и облегчит состояние легких. Позвольте пульс… так, все пять пульсов бьют нормально. Не советую вашему величеству долго задерживаться в Хюэ. Человек, выйдя на солнце, стремится вернуться в спасительную тень.

Бао Дай прибыл в Хюэ, чтобы освятить восстановленный дворец. Его сопровождала пышная свита придворных, мандарины высших степеней и даже представители дипкорпуса во главе с послом Есидзавой. По случаю церемонии императора облачили в желтое, расшитое драконами платье.

Жан Деку ревниво посматривал в сторону японского посла. Оба вели себя так, что их можно было принять за приближенных, которые оспаривают друг у друга монаршую милость. В известной мере это было игрой, навеянной торжественностью обстановки, желанием польстить безвольному владыке, чей суверенитет постепенно урезали почти до уровня буффонады. Атмосферу театральных подмостков усиливало и принужденное поведение придворных, не успевших освоить новый церемониал. Одни кланялись без особой нужды, другие садились на пол, чтобы, по обычаю таиландского двора, не возвышаться над монархом. Вышколенному церемониймейстеру приходилось то и дело одергивать растерянных мандаринов, словно провинившихся школяров. Не переставая чаровать улыбкой, он метался от одного к другому, стремясь каждому напомнить его место и роль или указать на оплошность.