Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Оказалось, что тот окончил три класса церковно-приходской школы.

— И мелкие буковки в газете можешь читать?

— А то как же? — гордо ответил возчик.

Федька вытащил из-за пазухи газету и подал ее мужику:

— Вот тут господин изображен, чего про него пишут?

— А этот-то? Про него мы давно уж читали. Газета-то старая. Сбежал сей господин. Кровь, вишь, из баб высасывал, да так что до смерти! Как? Обнакновенно! Целует, целует в шейку, возьмет да и прокусит. И сосет. Ну и сбежал этот кровосос, когда его арестовать хотели. А ты что? Встречал его, что ли? За него награда большая назначена…

Федька хотел что-то сказать, но слово у него застряло в горле. Он увидел, что с крыльца барака на него пристально смотрит Ли Бо. Лжекитаец вывел во двор погулять свою обезьянку, держа в руке конец цепочки. Он смотрел через Федькино плечо, отлично видел свой портрет в газете и слышал все, о чем говорили Федька и возчик.

Федька сник. И хрипло и громко сказал:

— Ерунда все! Если и был такой господин, так уж давно укатил к черту на кулички. Да разве такие вахлаки, как я, с господами встречаются? Наше дело — дерьмо топтать, грязь чистить.

— И то правда! — ответил возчик. А Федька изорвал газетину в мелкие клочья. Оглянувшись на крылечко, где только что стоял поддельный китаец, он не увидел там никого.

А на другой день, выйдя утром из барака, Федька услышал какой-то шум на улице. Выглянул в калитку увидел толпу народа с красными и бело-зелеными флагами. Люди кричали, смеялись, у многих на пальто и тужурках были приколоты алые и бело-зеленые банты. Толпа прошла мимо питомника и поднялась в гору к губернскому правлению. Где-то вдалеке слышались звуки оркестра и одинокие выстрелы.

Федька стал думать: какой такой приходится праздник на четвертое марта 1917 года? Но ничего не мог придумать. По московскому тракту со свистом и гиком примчалось несколько троек. В колясках сидели подвыпившие мужики, они держали в руках черные флаги и транспарант, на нем было начертано: «Анархия — мать порядка!»

— А ну, ходя! Отпирай ворота! — закричали приехавшие мужики. Китайцы незнакомым людям и не подумали открывать. Тогда один из мужиков сунул под ворота связку гранат и крикнул неизвестно кому:

— Ложись!

Грохнул взрыв, раздробив нижнюю часть ворот. Китайцы поспешили спрятаться кто где. Федька охнул и свалился возле калитки, нога у него стала горячей и занемела, словно он ее отсидел.

— Анархия — свобода! Свобода всем, без границ! — кричал мужик в кожаном пальто и в каракулевом «пирожке», я — Михаил Кляев, и это я вам говорю! Свобода животным! Ломай клетки! Долой тюрьмы! Долой оковы! Смерть тюремщикам!

Пьяные анархисты принялись ломать клетки ломами, рубили саблями. Некоторые бросали в клетки гранаты. Одного из анархистов чуть не загрызли, выпущенные им же на волю собаки. Тогда анархисты открыли стрельбу по собакам. С истошными воплями ученые обезьянки вырвались из клеток и поскакали по деревьям вверх к университетской роще.

Китайцы поспешили покинуть обезьяний питомник, проделав дыры в заборах. Они скакали по холмам среди кустов не хуже обезьян, но только молча.

Анархисты остались в пустом разгромленном помещении. Пошарили по каморкам.

— Ни хрена у них тут хорошего нет! — сказал вожак. Известно — ходи!

Он заметил лежавшего возле калитки в луже крови Федьку Салова. Склонился над ним:

— Ты кто такой? Ты ведь русский? Чего ты тут делал?

— Батрак был ихний, — хрипло отозвался Салов, — мне ногу, кажись, оторвало.

— Ничего не оторвало, — опроверг его анархист. Сейчас — свобода, товарищ. Мы поскачем в университет. Пусть сделает тебе операцию наилучший профессор! Долой эксплуатацию! Да здравствует революционный, анархический порядок!

Минут через двадцать Федька Салов уже лежал на операционном столе в факультетской клинике. Анархисты с маузерами в руках хотели наблюдать за ходом операции, но профессор выгнал их, сказав:

— Мои сестры милосердия вас боятся. Для вашей анархии будет лучше, если вы подождете конца операции в коридоре.

На лицо Федьке водрузили маску с хлороформом, профессор начал медленно и монотонно считать:

— Один, два три…

Он досчитал до пятнадцати, и Федька увидел огромную голову китайца, во рту у ходи были зубы размером с человека. Китаец пугал Федьку: «Я тебя съем!» Федька ему отвечал: «Садиза-садиза!» И китаец исчезал.

В тот самый день, когда Федька Салов лежал на операционном столе в университетской клинике, действительный статский советник Михаил Николаевич Дудинский, начальник громадной Томской губернии, в своем особняке, расположенном в соседстве с губернским правлением, предавался горьким раздумьям.

Уж как он старался, чтобы крамола из Центральной России не могла перекинуться в далекий Томск! На телеграфе и на почтамте жандармы проверяли все частные телеграммы и письма. Доставлялись адресатам только самые невинные послания, вроде поздравления с днем ангела. Со всеми приезжавшими из Петербурга и Москвы беседовали полицейские чины и предупреждали, что о тамошних волнениях в Томске говорить никому не полагается.

А как он заботился о поддержании патриотического духа томичей! Жена покойного генерала Пепеляева вместе с младшим отпрыском своим, Логином Николаевичем, съездила на фронт, отвезла целый вагон подарков офицерам и младшим чинам, призванным на войну из Томска. Были собраны немалые средства в помощь госпиталям.

Между прочим, война добавила много других небывалых забот. Мало того, что шайки бандитов и воров плодились, как собачьи блохи, преступления стали совершать даже дворяне! Еще с неделю назад Михаил Николаевич был озабочен бегством графа Загорского. Чиновник губернского правления оказался вампиром, и Михаил Николаевич был ошеломлен, переживал, мучился сознанием, что на его правление поставлено некое несмываемое пятно. Но сегодня это кажется таким пустяком! Сам государь император отрекся от престола. И что же теперь такое будет? И какие возмутительные стихи напечатала в местной газете поэтесса Мария Потанина!

Дудинский взял газету со стола и еще раз перечитал стихи:

Сибирь! Свободная Сибирь!

Гремит победный клич: «Свобода!»,

И раздается вдаль и вширь,

И ввысь летит до небосвода.

Сибирь, огромная страна,

Еще вчера страна изгнанья,

Всю боль изведала она.

Все бездны мрачные страданья…

Кошмарные былые сны,

Сменились чудом возрожденья…

В лучах сияющей весны

Горит заря освобожденья.

Ах, черт возьми! Вышла замуж за старика, за смутьяна, поваландалась с ним по Алтаю, и вроде бы им не пожилось. Да и как бы пожилось-то? Потанин — Мафусаил, реликт, древность, антик. И смутьян, каких мало! Был в каторжных работах. И трогать его не моги — заслуг много. За свои исследования востока получил Константиновскую золотую медаль императорского русского географического общества и пожизненную персональную пенсию. Ему бы сидеть на печи, а он влезает во все дела губернии, по слухам, собирается отделить Сибирь от России, как американские штаты отделились от Англии. Да его в Петропавловку заточить надо! А он возмутительные речи говорит, женится в таком-то возрасте! И за все губернатор будет в ответе.