Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

— Феденька! Может, домой пойдем? Ты же видишь, на руках у меня твой внучек! Его Петей зовут. Знамение было, его тоже в ноженьку, как тебя, молоньей ударило!

— С тобой говорить, что со старой луженой пуговицей! Какой такой внучек, если у нас детей не было? И в ногу меня не молоньей ударило, а германской шрапнелью. Я геройский воин! А вы мне на психу даже передачу ни разу не принесли, хотя в кладовке и окорока были, и сало!

— Феденька! Носили передачу, так ведь нам сказали, что сбежал ты!

— Ну и сбежал! На фронт сбежал, за родину страдать! А ты старая образина иди своей дорогой, ты раньше не краше помела была, а теперь тебя и кобель шелудивый не станет!

— Ах ты! — вскипела Евдокия Никитична, — ни будь рядом храма, я бы тебе такое сказала! Вор! Фармазон!

— Иди-иди! — не то сейчас костылем между глаз засвечу!

Всю эту картину наблюдал юноша в модном костюме, худой бледный, больной по виду. Он стоял возле церковной калитки, но внутрь не входил, словно ждал чего-то. Глаза его блуждали. И когда Маклакова с внуком скрылась за углом, юноша поздоровался с Федором, сказав:

— Вы меня не узнали? Мы с вами вместе были под стражей на психолечебнице. Я — Коля Зимний.

— А-а! Я тебя сразу не признал. Там ты в халате был, а тут таким франтом ходишь. Тебя выпустили? Сейчас ведь свобода пришла, всех выпускают!

— Да нет, не всех. Уголовные сидят. Просто с меня обвинение сняли. А политических, да, выпустили всех. Этот Криворученко, что пытался цепи грызть, пообещал врачам, что всех их отдаст под суд.

— Лихой-лихой парняга! А ты — что? Куда идешь?

— Мне нужен священник Златомрежев.

— О! В дьячки решил податься?

— Да нет, просто совета хочу спросить.

— Ладно, иди спрашивай! А как разбогатеешь, так подавай мне не меньше рубля, как израненному воину!

К удивлению Федьки, Коля дал ему целых два рубля. Но Коля и сам был удивлен тем, что бывший сокамерник успел побывать на фронте и даже заработал Георгиевский крест.

Коля Зимний вошел в церковь, медленно озирал все вокруг. Смотрел как колышутся язычки над свечками. Вот горят свечки во здравие, а вон за упокой. Но это чужие огоньки, чужая жизнь, чужая смерть. Кто-то о ком-то заботится, страдает. Только он ни о ком не заботится, Один. Всегда. Везде.

Он вздохнул, отступил к выходу, перекрестился и вышел. На дворе присел на скамью и стал ожидать, когда батюшка выйдет из храма.

Священник появился неожиданно и разговор начал сам:

— Я вижу, что вы устали, что вы хотите поговорить со мной, что вам нужна помощь.

Коля поднялся со скамьи навстречу ему. Он поведал вкратце предысторию своего определения в психолечебницу. Его освободили только день назад. Он вышел из своего зарешеченного подвала в калошах-опорках, в халате, полы которого мели лестницу. У него до сих пор синие круги под глазами и коротко остриженная голова. Ему было стыдно заходить в кабинет профессора Топоркова, он стеснялся своего вида.

Когда он все же вошел в кабинет, профессор извинился, что не мог раньше выпустить Колю. Хотя стало известно, что убийца Белы Гелори — совсем иной человек, судебные власти все никак не могли оформить нужные документы. Топорков извинительно говорил, что режим арестантского отделения да и всей лечебницы установлен не им, а вышестоящими инстанциями.

Больше всего измучили Колю таблетки, которые изнуряли мозг и все тело делали свинцовым. Санитары строго следили, чтобы больной не спрятал эти таблетки за щеку, чтобы потом при удобном случае выплюнуть их. Так и жил Коля долгие месяцы, словно поленом по голове ударенный. Но вот его не только освободили, но Топорков еще передал Коле деньги, оставленные для него Ваней Смирновым. Профессор сообщил о страшной гибели Вани…

— Ваня был моим единственным на свете другом! — сказал Златомрежеву Коля, — я в отчаянье, почему все так страшно и дико?

— Да, жуткого и дикого на свете — премного. Надо смириться, — сказал Златомрежев, — Господь испытует нас, а мы должны служить смягчению нравов по мере сил наших. Я должен вам сказать, что, когда я возвращался из госпиталя домой, то ехал из Москвы в одном поезде вместе с этим самым графом Загорским, который оказался вампиром. И, знаете, я даже чувствовал доброе расположение к нему. Он очень умело претворялся честным, порядочным человеком. В нем чувствовалась интеллигентность, изысканная аристократичность. Я был поражен, когда узнал, что он скрывал под этой своей великолепной личиной.

— Его поймали?

— Увы! Но Божьей кары ему не избежать. Давайте переменим тему, вы же не о Загорском пришли меня спросить?

— Да, конечно! Я раньше работал младшим приказчиком во Второвском пассаже. Нынче я был там. Должность моя сокращена. И не только моя. Почти все отделы закрыты за неимением товара. Поселился в общежитии, где я прежде жил, там теперь — беспорядки. Проживают разные подозрительные люди. Я ночевал там три ночи и почти не спал, потому что боюсь за свои деньги. Мне очень неудобно, но я хочу вас просить взять мои деньги на сохранение до того времени, как я обрету более надежное пристанище.

Знаете, что меня мучает более всего? Могу я быть полностью откровенным?

— Как же иначе, если я священник?

— Я покажусь вам глупым и смешным. Меня младенцем подбросили в приют. Я не знаю родителей. Но приютские служители говорили, что я был завернут в очень дорогие пеленки и одеяльце. Я чувствую в себе что-то такое. Но я не получил образования. Я был грумом, надевал на покупательниц сапожки. Стал младшим приказчиком, а потом заключенным. Вот и все. Мне во сне снится, что отец мой был офицером… Дворянином… Красавцем… Смешно, правда? Но я за своих родителей даже свечку поставить не могу! Куда ее помещать? За здравие? За упокой? Живы ли они, где они? И как жить мне теперь, что делать? Я решил проситься отправить меня на фронт! Пусть лучше погибну. А может, получу чин, если повезет, и останусь живым.

— Сколько вам лет?

— Увы, мне уже семнадцать!

Златомрежев грустно улыбнулся:

— Подумать только — какие лета! Я чувствую — вы добрый юноша, искренний. Я мог бы поговорить с епископом, чтобы он рекомендовал вас в духовное училище.

Ваня сказал:

— Я хотел как-то по-иному повернуть свою жизнь к лучшему.

— Что же! Можно пойти ко мне в храм псаломщиком.

— Я имел в виду не это. Значит, вы стремление мое попроситься на фронт — не одобряете?

— Вы такой добрый, нежный юноша. А сейчас идет такая непонятная война, что и генералы от огорчения умирают. Можно ведь поискать карьеру в другом направлении. Вам еще не поздно себя искать…

Знаете, есть идея. Был в Томске такой князь по фамилии Долгоруков. У него остался сынок, с матушкой которого я знаком. Володя по годам близок с вами. Сейчас они на даче в Заварзино. Кедры, ключи целебные. Я дам вам письмо к Долгоруковой. Вас примут на лето. Отдохните в эту летнюю пору, парного молочка попейте. Нужно отойти от страданий, оттаять душой.