Иван Любенко - Тайна персидского обоза

— А на это что скажете?

— Неужто самодел?

— Ну да! Все очень просто! Я взял кусок толстого картона от обычной папки, вырезал круглое отверстие по размеру нужной мне печати и положил его сверху так, чтобы вся остальная часть была им закрыта. Потом на сургучную печать я вывалил гипсовую кашицу. Через некоторое время гипс застыл, и я получил оттиск, послуживший мне матрицей для отливки. Не имея металла, я залил в форму горячий воск, дабы наглядно продемонстрировать весь процесс. — Самоваров озарился доброй и лучистой улыбкой, свойственной большинству излишне упитанных людей.

— Насколько я понял, Иван Авдеевич, вы доказали, что эти три сургучных оттиска были исполнены поддельными печатями, кои злоумышленники изготовили заранее, так? — осторожно осведомился начальник.

— Совершенно точно!

— А это означает, что поскольку последний из них был сделан в Ставрополе, то и кража произошла там, верно?

— Именно!

— Ну молодец, Иван Авдеевич, молодец! Нашел все-таки Ариаднину нить из этого коварного лавиринфа! А с поездкой тянуть нельзя; так что прямо завтра с утра и отправляйтесь. Прогонных денег пусть выдадут вдвойне. И еще: метод этот по изготовлению поддельных печатей извольте описать и оставить моему секретарю. А то ведь британцы совсем обесстыдились: под видом дипломатических депеш шлют через нашу курьерскую службу в Петербург указания своей агентуре, а мы поделать ничего не можем! Мешки-то с почтой они сургучом опечатывают. Зато теперь! — Фок потряс увесистым кулаком. — Ну да ладно, не буду вас задерживать. Да и мне генерал аудиенцию на семь назначил.

Самоваров вышел. Почти сразу за ним, застегивая на ходу плащ, комнату покинул и Фок. И только два остывших чайника и нетронутая горка заморских сластей остались охранять тишину главного кабинета Собственной Канцелярии Его Императорского Величества.

Весной и осенью путешествие по России становится настоящим испытанием. Дожди превращают дорогу в непролазное болото. Любая карета, рыдван [2] Рыдван (уст.) — большая карета (прим. авт.). , дормез [3] Дормез (уст.) — экипаж, оборудованный для сна в пути (прим. авт.). или бричка, попав однажды в колею, кажется, уже не могут из нее выбраться, завязнув в клейкой глиняной каше, выматывающей лошадей до беспомощного состояния. Наверняка каждому знакома ужасная картина, когда обессиленное, загнанное жестоким возницей животное падает на брюхо и жалобно стонет, не в силах подняться. Сколько пегих, вороных, каурых, чалых, сивых, чагравых и еще бог весть каких мастей и пород, запряженных в дышло, пристяжных, коренных и выносных лошадок погибло на унылых просторах этой великой и многострадальной страны! Каких только проклятий, вперемежку со свистом плетей ямщиков, не слышали придорожные чахлые березки и редкие осины! А виной всему — устоявшийся российский обычай ежегодно засыпать вновь появившиеся ямы на почтовом тракте хворостом, вместо того чтобы мостить камнем, как делали это еще древние римляне. И лишь между Петербургом и Москвой существует одно-единственное на всю империю сносное шоссе, отсыпанное твердым мелким щебнем. Вот по этому шоссе и бежал дилижанс с одним-единственным пассажиром — мастером следственных дел Самоваровым.

Отягощенный грустным расставанием с семьей, Иван Авдеевич пытался отвлечься, рассматривая в окошко пролетающие мимо окрестности с убранными полями, перелесками и выстроившимися в ряд верстовыми столбами. Но это занятие ему быстро наскучило. Сняв цилиндр, он подложил под голову небольшую дорожную подушечку и сомкнул веки. Расслабившись, вояжер незаметно провалился в мягкий, как вата, сон, сотканный из множества иллюзорных картин, призрачных фантасмагорий и правдоподобных миражей. Темное покрывало сновидений полностью овладело сознанием надворного советника, погрузив в поток невероятных грез.

Едва различимая светящаяся точка медленно приближалась и наконец превратилась в тусклое пламя, выхватившее из кромешной тьмы очертания какого-то неведомого существа, отдаленно напоминающего человека. Провалившиеся, почти пустые глазницы и серое, земляного цвета лицо, густо обросшее щетиной, выдавали в нем мертвеца. И только слабое колыхание свечи показывало, что фантом еще дышит. Тяжело ступая, человек-призрак шел по темному сводчатому коридору, сжимая в руке оплывший огарок. Когда узкий проход уперся в каменный фундамент какого-то дома, он стал на колени и приложил ухо к стене. Ему опять послышалось пьяное многоголосье трактира, балалаечная игра, звон битой посуды, чьи-то возмущенные крики, перебранка половых… Несчастный стал истошно кричать, но, потеряв силы, издал хриплый, еле слышный стон мученика. Он встал и поплелся дальше, минуя поперечные галереи подземелья, в котором, видимо, уже достаточно хорошо освоился. Дойдя до еще одного фундамента, он поднес огонь к едва заметной щели, образовавшейся между тесанными из ракушечника камнями. Пламя заколыхалось. Обрадованный, незнакомец сложил ладони рупором и стал кричать одни и те же слова, произнесенные им уже тысячи раз: «Помогите! Я живой! Помогите!» Но лишь мертвая тишина была ему ответом. С трудом передвигая ноги, он пошел назад к тому месту, где подземелье подходило к поверхности максимально близко, и, сняв бляху, принялся остервенело скоблить ею потолок в надежде вырваться из могильного плена. Сверху сыпалась сырая земля, которую он подтаптывал под себя, уменьшая тем самым расстояние до поверхности. На этот раз грунт осыпался от одного лишь прикосновения, и работать было намного легче, чем прежде. Но вдруг истертый металл проскрежетал по камню. Несчастный остолбенел. Он с ужасом понял, что путь к спасению перегородила гранитная скала. Это означало конец. Надежда на спасение рухнула, а с нею медленно догорала последняя свеча. И тогда человек в оборванном военном мундире принял решение…

Оторвав голову от войлочной подушки, Иван Авдеевич осоловело посмотрел в окно. Экипаж переезжал мост, украшенный чугунными столбами с величественными императорскими гербами. Внизу торопилась на юг извилистая река. Темнело. От приснившегося кошмара на сердце было неспокойно, и потому хотелось ублажить растревоженную сновидениями душу горячим чаем и трубкой доброго голландского табака. На счастье, впереди показалась станция.

В заезжем дворе у длинной беленой конюшни уже стояли коляска, пролетка и малороссийский тарантас. Четырехугольный пестрый столб, установленный перед крытой тесом покосившейся избушкой, означал, что сие строение есть станция. В форменной фуражке и теплой, обшитой заячьим мехом кацавейке поверх зеленого мундирного сюртука, со слащавой улыбкой на пороге стоял станционный смотритель. Расправив худосочные плечи, он ожидал, пока проезжавшие подойдут к нему и станут просить поменять лошадей, коих у него в наличии никогда не было. Правда, если отяготить его карман некоторым количеством серебра, то лошадки могли и обнаружиться. Ямщик, не обращая на него внимания, принялся разнуздывать усталую, запряженную цугом четверку.