Анна Барт - Месть из прошлого

В эту минуту послышались шаги, и в комнате появился Мур. Черные силуэты парней не пошевелились, а старушенция резво подбежала к Муру. Ростом она едва ли доходила до его живота.

Дальше произошло совсем непонятное. Вспыхнул свет, осветив сердитого Мура и резво улепетывающего Алена. Старуха легко замахнулась тростью и в комнате раздался треск, вопли, вой. Старушенция с азартом лупила Алена, которого крепко держали накаченные чернокожие ребята.

Мне хотелось только одного – поскорее убраться из непонятного дома и заброшенного города с ненормальными жителями. От безденежья, грязи и одиночества они, наверное, все стали сумасшедшими.

Тут к вою Алена присоединился женский визг, шлепки оплеух и отборные ругательства. Клубок человеческих тел выкатился на улицу и там затих. В скудно освещенной комнате остались мы с Муром и злобная старуха.

– Извините за беспокойство, мадам, – как ни в чем не бывало спокойно и вежливо произнес Мур и, взяв меня за руку, направился к двери.

Было странно видеть высокого выхоленного Мура в такой грязи, среди трухлявой мебели и вонючего тряпья.

– Зачем тогда приезжал? Время тратил? – вполне мирно отозвалась старуха, с удовольствием оглядывая подтянутую фигуру Мура. – Чем ты там от уродца разжился?

Мур ничего не ответил, но остановился на пороге. Я тихонько дернула его за руку, думая только о том, как бы нам поскорее сесть в машину, но Мур никак не отреагировал на немую просьбу.

– Ален ничего знать не может. Ты получил приглашение приехать от МЕНЯ , – сказала медленно старушенция. – А поляк тот мне отцом приходится.

Никогда прежде не видела у Мура такого выражения лица! Холодная маска истинного арийца растаяла без следа, и сейчас в неприбранной, скупо освещенной комнате стоял растерянный молодой мужик с отвисшей, в прямом смысле слова, челюстью.

Старушенция победно заулыбалась.

– Пошли, – небрежно кивнула она. – Покажу, о чем нельзя написать или рассказать. Вы должны увидеть ЕЕ собственными глазами…

Ничего не понимая, мы выбежали из вонючего дома и постарались не отставать от резво несущейся по мертвому городу хромой старухи. Неожиданно она притормозила перед другим грязным и темным домом, скрипнула ключами и втолкнула нас в комнату.

Щелкнул выключатель. На мгновение мы ослепли от яркого света. Через минуту-другую, осторожно приоткрыв глаза, я увидела чистейшую студию, залитую неистовым электрическим светом, и не смогла сдержать удивленного возгласа – прямо перед нами возвышалось огромное полотно, правда, без рамы.

– Что это значит? – резко спросил Мур, но старушенция, не обращая на него ни малейшего внимания, не отрывала пристального взгляда от меня.

Я же, в свою очередь, во все глаза смотрела на занимающий полстудии, странный, пугающий своей непонятностью, портрет молодой женщины. Без сомнения, это была она, царица Марина.

Молодая женщина в роскошном, усыпанном самоцветами одеянии, смотрела на нас, и лицо ее не выражало ничего, кроме высокомерного презрения ко всему на свете. Как и на портрете, столь любимом Елизаветой Ксаверьевной, где неведомый художник написал Марину на фоне древнего Кремля. Он не забыл ни о жемчугах, ни о царском венце… Вот только в руках Марина держала не четки, не икону и не скипетр, не ребенка или ларец, а большое тяжелое зеркало… в котором видела свое собственное отражение, – но Боже мой! – в какой странной, жуткой интерпретации!

Отраженное в зеркале лицо было охвачено неистовым пламенем, перекошенный от мук рот что-то кричал. Краски плавились, горели волосы, глаза заволокла дымка боли, нежную кожу пожирал огонь, но лицо жило, жило! Вы видели, чувствовали, что Оно – живое разумное существо, которое вопиет от страданий и медленно умирает в зеркале, которое держала надменная Марина.

Контраст между страдающим зеркальным Лицом и презрительной Мариной настолько поражал, что я просто не в силах передать переполнивших меня эмоций. Портрет, надо отдать должное мастеру, был выполнен профессиональной и бесспорно талантливой рукой, но нигде и никогда в жизни не видела я такого изображения бывшей царицы!

Рядом тяжело дышал Мур.

– Господи, кто же написал такое? – еле слышно пробормотал он.

– Я, – спокойно ответила лысая старуха, и мы беззвучно вытаращились на нее.

– Поляк, книжку которого пробовал продать тебе дурак Ален, – усмехнулась старуха, – приходился мне отцом. Умирая, он попросил своего единственного друга Билла присмотреть за мной. Тот выполнил обещание и вырастил меня вместе со своими детьми…

Мы, в который раз разинув рты, смотрели на спокойно повествующую старушенцию. Подумать только! Великая депрессия случилась в 30 е годы прошлого столетия. Мне казалось, никто из свидетелей того времени и в живых-то не остался. Кто бы мог подумать, что седое прошлое так близко от нас?

Старуха проковыляла к креслу и спокойно уселась в него. Жестом пригласила нас присесть напротив, мы проделали это с молниеносной быстротой.

– Ведьма погубила меня, – сообщила она нам и со злобой кивнула на портретную Марину. – Единственно, как можно было отомстить за искалеченную жизнь, это заставить ее страдать хотя бы на полотне.

– Погубила? – пробормотал Мур. – Женщина, которая умерла четыре века назад? Каким же образом, мадам?

– Каким, каким… Вот таким, – пробормотала современная Гагула.

Как оказалось, старуху звали не Гагулой, а Эрвиной.

У нее было голодное, но вполне счастливое детство. Матери своей она не знала, а вот родного отца помнила прекрасно, да и приемный частенько рассказывал о нем.

Билл, выполняя волю умершего, пробовал неоднократно найти ее родственников, но в Европе начиналась война, и ответов ни на один из запросов он так и не получил. Вообще Билл был превосходным человеком – добрым, отзывчивым, щедрым. Эрвина никогда не чувствовала себя обделенной родительской любовью.

С раннего возраста девочка обожала рисовать. Билл не очень одобрял подобное пристрастие.

– Учись на врача, – долбил он ей. – Люди болеют всегда, во все времена и при любой власти. Без куска хлеба не останешься!

Но Эрвина отмахивалась от увещеваний. В семнадцать лет она тайком сбежала из городка и направилась в Нью-Йорк. Там она благополучно поступила в художественную школу и даже получила гранд.

В школе Эрвина сильно увлеклась русской иконописью и историей, рисовала всеми забытые или вовсе не известные американцам исторические сюжеты и, хотя на вкус придирчивых нью-йоркских критиков картины ее отличались странностью и не всем понятной оригинальностью, они быстро находили покупателей. Можно было смело сказать, что Эрвина нашла свою нишу в перенаселенном художниками городе и даже вошла в моду.