Пол Андерсон - Королева викингов

И он не сказал, что, если дела у его сестры и ее семейства пойдут неладно, он сможет принять их всех и помочь им.

Гуннхильд отправила эту мысль, трепещущую и назойливую, как летучая мышь, прочь, в ту темноту, откуда она появилась. Как она смогла найти ее? Почему? Ведь Один, Отец Колдовства, не был мстительным.

Да и вообще, сегодня ей не был нужен ни один человек, кроме того мужчины, который шел с нею рядом. Бок о бок они переступили порог.

В просторном вестибюле Эйрик и его сыновья сняли мечи и поставили их к специальной стойке. Ангел, нарисованный на оштукатуренной стене, следил за тем, как мужчины разоружались, подняв над головой меч, словно победитель. А когда они вступили в высокий сводчатый неф, грянуло пение хора — песнопения на незнакомом Гуннхильд латинском языке то оглушительно гремели, то стихали почти до шепота; они показались ей почти столь же жуткими, как финские колдовские песни. Послышались стоны и завывания органа. Впору было подумать, что скальдами Христа стали море и камень.

Солнечный свет, вливавшийся через застекленные окна, сделал невидимыми огоньки свечей, горевших на тридцати алтарях. Со стен недовольно смотрели святые. Хотя снаружи бушевал и куражился ветер, камни сохраняли прохладный воздух в неподвижности. Явственно ощущался запах ладана. Знатные люди города и окрестностей наблюдали, как их новый король в сопровождении своей семьи неторопливо идет по проходу. Некоторые улыбались. Они были не прочь помочь уроженцу севера взять верх над чужим для них англичанином, который ни во что не ставил их собственные законы и права. Сегодня же, немного позже, Эйрик устроит всем этим людям пир и будет наделять их дарами. Гуннхильд ожидала этого. До сего дня она видела лишь некоторых из них, да и то мельком.

Священники, монахи и послушники толпились с обеих сторон трансепта. [23] Трансепт — поперечный неф готического собора. На их сером фоне огнем пылало алое одеяние архиепископа Йоркского Вульфстана, стоявшего перед высоким алтарем. Его рука, обтянутая сухой старческой кожей, прикоснулась к святой воде и изобразила в воздухе знак Святого Креста, обращенного в сторону Гуннхильд и ее семейства.

Он говорил торжественные слова, в которых она находила не много смысла. Ее неистовые сыновья ощущали себя неловко. Вся эта величественность и серьезность нахлынули на их неокрепшие души, словно поток весеннего половодья. Ну что ж, подумала она, архиепископ не вымоет из их жил кровь Эйрика Кровавой Секиры. И отец и мать позаботятся об этом.

Гуннхильд обвела пристальным взглядом присутствовавших. В кучке людей, стоявших справа, ее внимание привлек молодой человек, с которым она уже встречалась. Его звали Брайтнот. Среднего роста, коренастый, он все же казался совсем юным благодаря пухлым румяным щекам, вьющимся каштановым волосам и той застенчивости, с которой разговаривал с нею. В его облике не было ничего примечательного, кроме, пожалуй, маленького, но сделанного с величайшим искусством перстня.

Архиепископ Вульфстан хотел, чтобы дети Эйрика выслушали наставление в Вере, прежде чем он окрестит их. Они не были викингами, переходящими в христианство после победы англичан, не были торговцами, меняющими веру ради успеха в делах. Они были королевскими детьми. В будущем от них могла зависеть жизнь многих и многих людей. Он порадовался, услышав от их матери, что она тоже стремилась к знанию. Она не стала рассказывать ему, что когда-то провела тяжелый год среди финнов, чтобы выучиться тому, что было ведомо им, и получить в свою власть силы, которые могли бы возвысить ее.

Главное в ее кратковременном обучении преподал ей Брайтнот. Именно его, считавшегося самым блестящим студентом в школе при соборе, пришедшего туда уже умеющим читать и писать и даже немного знавшим латынь, выбрали для того, чтобы показать королеве скрипторий [24] Скрипторий — мастерская, в которой переписывались книги (в западноевропейских средневековых монастырях). и библиотеку, когда та выказала к ним интерес.

Книги, книги… Они чуть ли не зачаровали ее, они затягивали ее в себя, словно водоворот, который казался еще сильнее благодаря своей беззвучности, — потрясающие своей сложностью и изяществом лицевые буквицы, картины к тысячам рассказов, собранных за две тысячи лет, если не больше, а рядом с ними, в витиеватых рамках, теснящиеся строчки тщательно вычерченных букв, составляющих слова, которые она не в силах была прочесть, бесконечное количество слов. Прежде ей доводилось видеть лишь один-два измятых запачканных листа, которые привозили домой вместе с другой добычей, чтобы похвастаться ими, а затем выбросить. А здесь перед нею предстало живое Древо.

О да, она знала руны, как и ее отец, и использовала их в заклинаниях; вырезанные на камне, они напоминали об умерших, но их было немного; явно недостаточно. А какой же запас мудрости и колдовских сил оказался сейчас перед ее глазами — и она не имела возможности хоть как-то прикоснуться к нему!

Но она должна суметь воспользоваться всем этим знанием!

Брайтнот, захваченный увлечением королевы, сам не заметил, как прошли часы. Он переворачивал страницу за страницей и старался как мог отвечать на ее вопросы. Лишь сумерки прервали их занятия. Время от времени и он задавал ей вопросы, главным образом о Норвегии. Молодой священник понравился королеве. Даже несмотря на свой ребяческий облик, он был красив.

Она выяснила, что он был сыном дворянина с юга. На вопрос, почему он уехал так далеко от родных мест, чтобы продолжать свое обучение, он ответил:

— Эта школа славится по всей стране. — А затем добавил, густо покраснев: — К тому же здесь я смогу больше узнать о… о норвежском народе.

Сейчас, когда эти двое стояли в огромной церкви, их взгляды на мгновение встретились. Гуннхильд даже чуть не улыбнулась. Но нет, здесь этого делать не стоило.

Но вот обряд начался всерьез, и она забыла о молодом священнике.

Стоя на коленях перед алтарем, ощущая прикосновение символа религии, она смотрела мимо проводившего обряд священника на то, что висело дальше и выше его — изображение Человека на Кресте. Эта фигура была вырезана не столь умело, как многие из тех, которые она видела дома, будь то изображения людей, или орнаменты, или внушающие страх головы драконов для носов кораблей. Но в ней было нечто такое, что Гуннхильд все же предстояло понять; она должна была это сделать, чтобы не оказаться в беспомощном состоянии. Освободить душу от плоти могли не только песня и бубен, но также и боль. Один, раненный копьем, принесший сам себя себе в жертву, провисел, обдуваемый ветром, девять ночей на Иггдрасиле, чтобы получить руны, а после того вызвал пророчиц из могил, чтобы те предсказали ему будущее. Какие силы могли придать Христу его собственные страдания, его собственная смерть? Как они могли пригодиться ей, Гуннхильд, чтобы укрепить и усилить ее дом?