Джеймс Купер - Том 2. Пионеры, или У истоков Саскуиханны

— Я тебя привлеку к ответу за такое самоуправство! Ты мне за все ответишь! Господин шериф, прикажите схватить этого человека, я требую, чтобы его заключили под стражу!

Ричард, повернувшись к стюарду, сказал ему с упреком:

— Бенджамен, как это ты оказался в колодках? Я всегда считал, что нрав у тебя кроткий и тихий, как у ягненка. Я тебя ценил больше всего за эту кротость. Ах, Бенджамен, Бенджамен, ты не только себя, но и друзей своих опозорил таким недостойным поведением. Бог ты мой! Да он вам, мистер Дулитл, все лицо свернул на сторону!

Хайрем, успевший встать на ноги и убраться подальше от стюарда, вопил теперь во все горло, требуя кары для своего обидчика. Оставить без внимания его жалобу было невозможно, и шериф, памятуя беспристрастное отношение, выказанное судьей Темплом во время суда над Кожаным Чулком, пришел к грустному выводу, что необходимо будет посадить своего дворецкого в тюрьму.

Когда истек срок наказания Кожаного Чулка, выяснилось, что оба, и Натти и Бенджамен, будут заключены в тюрьму и проведут по крайней мере одну ночь вместе за тюремной решеткой. Бенджамен принял это очень смиренно и не стал просить, чтобы его отпустили на поруки, когда стражники, возглавляемые шерифом, повели их обоих в тюрьму.

— Насчет того, чтобы мне переночевать эту ночь за решеткой вместе с Бампо, я спорить не буду, сквайр Джонс,— сказал он однако.— Натти старик честный, рыбак и охотник первый сорт. Но вот почему человеку, который сбил на сторону физиономию канальи Дулитла, не дали за то награды? Это я называю поступить не по-христиански. Уж если у нас имеется здесь кровосос, так именно он и есть. Я-то его знаю, и, если в башке у него не гнилая труха, он, думаю, тоже понял теперь, что я за человек. И что я плохого сделал, сквайр Джонс, что вы так на меня разобиделись? Ведь все было как оно бывает во всяком сражении борт о борт, только оба мы стояли на якоре, точь-в-точь как, помнится, в порту Прайя. Ну, уж будьте спокойны, он получил от нас по заслугам!

Ричард счел ниже своего достоинства отвечать на все эти речи, и, когда пленников благополучно водворили в тюремную камеру, он приказал задвинуть дверные засовы и запереть двери на ключ и после этого удалился.

Весь конец дня Бенджамен вел нескончаемые дружеские беседы с разного рода людьми, стоявшими по ту сторону решетки, в то время как его товарищ, уныло опустив голову на грудь, мерял быстрыми, нетерпеливыми шагами узкое пространство камеры, и, если на мгновение он поднимал голову и взглядывал на толпу любопытных, лицо его вдруг озарялось почти детской наивностью, которая тотчас вновь сменялась глубокой и нескрываемой тревогой.

К вечеру у окна тюрьмы видели Эдвардса. Он долго и серьезно разговаривал со своим другом и, очевидно, сумел его утешить, ибо едва только молодой человек ушел, как Натти бросился на соломенный тюфяк и вскоре уже спал глубоким сном. Любопытной толпе в конце концов надоели разговоры, с Бенни Помпой, который все время выпивал в компании своих, дружков и приятелей, и к восьми часам Билли Керби, последний из стоявших у окна, не видя больше Натти, отправился в кофейную Темплтоиа. И тогда Натти встал, завесил окно одеялом, и оба заключенных, по-видимому, улеглись спать.

С наступлением вечера присяжные, свидетели и остальные участники суда стали расходиться, и к девяти часам поселок стих, улицы его почти опустели. Именно в этот час судья Темпл с дочерью и в сопровождении Луизы Грант, державшейся от них чуть поодаль, медленно шли по аллее в негустой тени молодых тополей. Между отцом и дочерью происходил следующий разговор.

— Ты лучше моего сможешь утешить старика, смягчить его душевную боль,— сказал Мармадьюк.— Но заговаривать с ним о его проступке рискованно: закон следует уважать.

— Но, право, сэр,— пылко воскликнула Элизабет,— нельзя считать вполне справедливыми законы, если по ним выносят столь суровый приговор такому человеку, как Кожаный Чулок, за провинность, даже на мой взгляд вполне заслуживающую снисхождения.

— Элизабет, ты рассуждаешь о делах, в которых мало смыслишь! — возразил ей отец.— Общество не может существовать без разумных ограничений. Эти ограничения невозможно проводить в жизнь, если не пользуются доверием и уважением те, кто их осуществляет, и будет весьма прискорбно, если вдруг станут говорить: судья потворствовал осужденному преступнику, потому что тот спас жизнь его дочери.

— Да, дорогой отец, да, я понимаю всю трудность твоего положения! — воскликнула девушка.— Но, расценивая вину Натти, я не могу отделить служителя закона от человека.

— Ты рассуждаешь по-женски, дочка. Натти осужден не за нападение на Хайрема Дулитла, а за то, что угрожал оружием официальному лицу, находившемуся при исполнении своих обязанностей...

— Неважно, за что именно,— прервала его мисс Темпл с убежденностью, продиктованной больше чувствами, чем логикой.— Я уверена, что Натти не виновен, и, значит, вынуждена считать неправыми всех тех, кто его преследует.

— В том числе и его судью, то есть твоего отца, Элизабет?

— Нет, нет, не надо так говорить!.. Изложи мне твое поручение, отец, и я его выполню.

Судья помолчал немного, нежно улыбнулся дочери, потом ласково положил руку ей на плечо и сказал:

— Ты не лишена здравого смысла, дочка, отнюдь нет, но ты слишком подчиняешься голосу сердца. Так слушай же. В этом бумажнике двести долларов. Отправляйся в тюрьму и отдай вот эту записку тюремщику, а когда увидишь Бампо, поговори с бедным стариком. Ты можешь дать волю своим чувствам, но не забывай, Элизабет: законы — это то, что отличает цивилизованное общество от дикого. И еще помни, что Натти совершил преступление и что судьей его был твой отец.

Мисс Темпл ничего не ответила, только прижала к груди руку, державшую бумажник, и, взяв Луизу под руку, вместе с ней вышла на главную улицу поселка.

Они шли молча, держась поближе к домам, где вечерние тени почти полностью скрывали их обеих; до слуха девушек не доносилось ничего, кроме неспешной поступи бычьей упряжки и поскрипывания телеги, двигавшейся впереди и в том же направлении, что и они. При слабом свете едва можно было различить силуэт погонщика, который медленно и лениво брел рядом со своими быками, как видно устав после тяжелого трудового дня. На повороте, там, где стояло здание тюрьмы, бычья упряжка на мгновение преградила путь молодым девушкам: поставив быков головой к тюремной стене, погонщик в награду за их покорный труд давал им клок сена, которое висело в торбах на шеях у быков. Все это было обычным зрелищем, Элизабет и не глянула бы вторично на упряжку, если бы не услыхала, что погонщик вполголоса разговаривает со своими быками.