Джеймс Купер - Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе

Когда дикари принесли пирогу с верхнего края скалы и спустили ее на воду неподалеку от входа в первую пещеру, Дункан сразу сообразил, что пленников переправят на берег тем же вышеописанным способом. В самом деле, предводитель знаком приказал им спуститься и сесть в лодку.

Поскольку сопротивляться было немыслимо, а спорить бесполезно, Хейуорд показал пример покорности, спустился вниз и вскоре уже сидел в пироге вместе с обеими девушками и Давидом, все еще не оправившимся от изумления. Хотя гуроны, конечно, не могли знать, где проходит фарватер между водоворотами и быстринами потока, им были зато хорошо известны правила подобных переправ, и они не совершили ни одного мало-мальски существенного промаха. Едва кормчий, которому поручено было вести пирогу, занял свое место, индейцы снова попрыгали в реку, челнок заскользил по течению, и через несколько минут пленники оказались на южном берегу реки, почти напротив того места, где они высадились накануне.

Здесь дикари еще раз недолго, но серьезно посовещались, после чего вывели из укрытия лошадей, испуг которых их владельцы считали главной причиной своего несчастья. Теперь шайка гуронов разделилась. Неоднократно упомянутый нами предводитель-исполин сел на коня Хейуорда, вплавь перебрался через реку и исчез в лесу; за ним последовало большинство воинов, оставив пленников на попечение шести дикарей во главе с Хитрой Лисицей.

Все эти маневры усугубили тревогу Хейуорда. Необычное поведение индейцев внушило ему мысль о том, что его как пленника собираются доставить к Монкальму. А поскольку наш мозг никогда не дремлет в беде и ничто так не подстегивает воображения, как надежда, пусть даже самая слабая, Дункан уже представлял себе, что Монкальм попробует сыграть на отцовских чувствах Манроу, дабы заставить того изменить долгу: хотя французский главнокомандующий был повсеместно известен храбростью и предприимчивостью, он слыл также человеком, искушенным в политических интригах, которые не всегда отвечают высоким требованиям морали и которые наложили такое пятно на европейскую дипломатию того времени.

Однако действия индейцев разом опровергли все ни хитроумные домыслы Дункана. Часть шайки, последовавшая за предводителем-исполином, направилась к низовьям Хорикэна, и Хейуорд со спутниками могли теперь надеяться лишь на то, что они останутся заложниками в руках победителей-дикарей. Решив узнать все, пусть даже самое худшее, и, в случае необходимости, испробовать силу денег, майор преодолел свое отвращение к Магуа, который держался теперь повелительно, как человек, имеющий под началом целый отряд, и заговорил с бывшим проводником как можно более дружески и доверительно:

— Я хотел бы сказать тебе, Магуа, то, что подобает слышать лишь великому вождю.

Окинув молодого человека презрительным взглядом, индеец ответил:

— Говори. У деревьев нет ушей.

— Но гуроны не глухи. А от слов, предназначенных для великих вождей, молодые воины могут захмелеть. Если Магуа не желает слушать, то офицер короля умеет молчать.

Магуа небрежно бросил несколько слов соплеменникам, неумело седлавшим лошадей для обеих сестер, и отошел в сторону, осторожным жестом позвав за собой Дункана.

— А теперь говори, если слова твои достойны слуха Магуа,— сказал он.

— Хитрая Лисица доказал, что он по праву носит славное имя, данное ему его канадскими отцами,— начал Хейуорд.— Я вижу, как он мудр, вижу, сколько он сделал для нас, и не забуду этого, когда придет время вознаградить его. Да, Лисица доказал, что он мудр не только на совете вождей — он умеет еще обмануть врага.

— Что же сделал Лисица? — холодно осведомился индеец.

— Как! Разве он не увидел, что лес переполнен сидящими в засаде врагами и что даже змея не проползет незаметно мимо них? Разве он сбился с пути не для того, чтобы обмануть гуронов? Не притворился, будто возвращается к их племени, которое дурно обошлось с ним и прогнало его, как пса, от своих вигвамов? И разве, поняв его замысел, мы не помогли ему ввести гуронов в заблуждение? Разве не сделали мы вид, что считаем своего друга врагом? Разве все это неправда? А когда мудрость Хитрой Лисицы ослепила глаза и заткнула уши гуронам, разве не забыли они, что когда-то обидели его и вынудили бежать к могаукам? И разве они, как глупцы, не оставили его на южном берегу с пленниками, а сами не отправились на север? Разве Лисица не собирается, как настоящая лиса, пойти обратно по собственному следу и привести к богатому седовласому шотландцу его дочерей? Да, да, Магуа, я все это вижу и уже подумал, как щедро надо воздать за такую мудрость и преданность! Начальник форта Уильям-Генри первый вознаградит твои старания, как подобает великому вождю. Магуа получит медаль уже не из олова, а из чистого золота; в его пороховнице никогда не иссякнет порох; а долларов в его сумке будет столько же, сколько камешков на берегу Хорикэна. Олени будут лизать ему руку, зная, что им не спастись от выстрела из того ружья, которое получит вождь. Что до меня, то я еще не знаю, как затмить щедрость шотландца, но я, конечно...

— Что же даст мне молодой белый вождь, пришедший с восхода? —полюбопытствовал гурон, заметив, что Хейуорд колеблется и не заканчивает перечень благ, который мог бы составить предел мечтаний любого индейца.

— Он сделает так, что перед вигвамом Магуа быстрей, чем шумный Гудзон, потечет река огненной воды с островов соленого озера и будет течь до тех пор, пока сердце индейца не станет легче перышка колибри, а дыхание слаще запаха жимолости.

Лисица с глубочайшим вниманием слушал неторопливую и лукавую речь Хейуорда. Когда молодой человек упомянул о том, как ловко индеец провел соплеменников, лицо Магуа приняло настороженное и серьезное выражение. При намеке на обиды, которые якобы вынудили гурона уйти из родного племени, глаза краснокожего вспыхнули такой неукротимой яростью, что Дункан понял — его рискованная фраза затронула нужную струну. А дойдя до того места речи, где он так ловко подкрепил жажду мести корыстолюбием, офицер, во всяком случае, пробудил в дикаре глубочайший интерес. Вопрос о награде Лисица задал спокойно, с присущим индейцу достоинством; теперь же его задумчивое лицо доказывало, что он тщательно взвешивает каждое ответное слово. С минуту гурон размышлял, затем, дотронувшись до грубой повязки на раненом плече, не без запальчивости возразил:

— Разве друзья оставляют такие знаки?

— Неужели Длинный Карабин ранил бы врага так легко?

— Разве к тем, кого они любят, могикане подползают, извиваясь как змея перед нападением?

— Неужели Великий Змей даст услышать свое приближение тому, кого хотел бы видеть глухим?