Валерий Привалихин - Клад адмирала

Он никогда после ничего не добавлял, не менял в этих родившихся экспромтом стихах. Меняли и дополняли — каждый свое — другие. Он же лишь совсем недавно, за месяц примерно до отъезда из Омска, когда пел для себя при Анне этот свой романс, позволил себе заменить одно слово. В строчке, где было слово «тоскующей», вместо «тоскующей» употребил «измученной»…

А тогда, на Севере, долго еще смотрел на звезду. Потом произвел замер прибавившегося льда, засыпал снегом прорубь и направился обратно к «Заре».

В кают-компании барон Толль, лейтенант Маттиссен, инженер Бруснев, магнитолог Зееберг, другие члены экспедиции играли в вист. Геолог Волоссович, не большой любитель карточной игры, как обычно, сидел в уголке с гитарой, трогая струны и что-то неслышно напевая.

— Присоединяйтесь, Александр Васильевич, — пригласил барон.

— Сколько, Александр Васильевич? — спросил, пока сдавались карты, зоолог Бялыницкий, имея в виду утолщение льда за последние трое суток.

— Двенадцать, — ответил он механически. Он был слегка взволнован. Все существо его заполняли стихи, так недавно рожденные им. Ему как-то не верилось, что это его. Тем более не верилось, что родилось так обыденно, буднично. Без черновиков, даже без записи…

А музыка пришла поздней. И тоже почти так же быстро, почти экспромтом.

Он носил их в себе — и стихи, и музыку. И лишь на сочельник, сидя все в той же кают-компании, рядом с Волоссовичем, перебиравшим гитарные струны, тихонько попробовал напеть для себя:

Волоссович прекратил игру, вслушался, подобрал подходящие аккорды.

Получалось недурно.

Казалось, никто не слушал, не обращал внимания на его пение вполголоса под тихий аккомпанемент, но стоило ему кончить, как барон Толль спросил:

— Чье это?

— Не знаю, — смутившись, покраснев, как мальчишка, ответил он. — Слышал в Петербурге незадолго перед отъездом.

Он не уточнил, кто и где играл.

— Новый романс, наверно. Мне слышать не приходилось, — сказал Зееберг. — Недурная вещь.

— Как там последние стихи? «Твоих лучей…» Напойте, пожалуйста, Александр Васильевич, — попросил Бруснев.

— Пожалуйста, — попросили, когда он попробовал было отказаться.

Отнекиваться — походило бы на кокетство. Он спел:

— Это особенно замечательные стихи, — похвалил Бруснев.

— Нет ни одного незамечательного стиха. Хороши все. От первого до последнего, — почему-то очень серьезно сказал Толль.

— Знаете, господа, — оживился Зееберг, — такие стихи, мне кажется, как правило, пишут великие люди в минуты великого душевного подъема. Не те, кто постоянно сочиняет стихи, а напротив, как раз те, что имеют к этому редкое касательство. И дается это, как правило, раз в жизни. Может, два. Вы согласны?

С этим не согласились, но и не опровергли.

— А музыка? Музыка ведь тоже хороша, — Бялыницкий посмотрел на Зееберга.

— К таким стихам музыка не прийти просто не может, — заметил Волоссович.

— Не скажите, — возразил Бялыницкий и прибавил. — Все-таки как прекрасно: «Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда». Объяснение в любви звезде, как единственной избраннице в целом мироздании, и мольба об ответной любви и заступничестве перед Господом и Небесами…

— Прекрасно… Однако выпьем, господа. Все-таки праздник. И карты сданы. Продолжим, сказал барон Толль….

— Ваше высокопревосходительство…

Голос Мартьянова прервал воспоминания. Голос звучал с укором. Чувствовалось: генералу хотелось сделать замечание — опасно стоять у окна с приоткрытой светомаскировочной шторкой. Он, однако, промолчал.

— Слушаю, Александр Александрович?

— Сейчас будет Мариинск.

— Уже Мариинск? — удивился Адмирал. Повинуясь укоризненному взгляду, он закрыл шторку. Но прежде глянул в окно. На ночном небе сплошная темень… Вы это пришли доложить?

— Нет… Новый главнокомандующий генерал Каппель прибыл в Тайгу. Сахаров освобожден.

— Так… А Пепеляевы?

— Прислали телеграмму: просят понимать их действия как последнюю попытку спасти вас помимо вашей воли.

— Спасти меня от меня? — В другое время Адмирал рассмеялся бы, однако сейчас лишь слабая улыбка тронула его губы.

— Забавно.

— Да, ваше высокопревосходительство. — Мартьянов тоже улыбнулся, и тоже, как Верховный Правитель, сдержанно.

Адмирал Колчак, может, и даже наверняка, был несправедливо холоден к Мартьянову: доклад был очень важный. Однако Адмирал был недоволен, что своим новым приходом начальник канцелярии вернул его к действительности. Так редко удавалось забыться. Так много было горечи в измученной непосильной ношей душе.

— Спасибо, Александр Александрович, — сказал сухо Адмирал, давая понять, что продолжения разговора сейчас не будет.

Решительно сегодняшний день с самого начала ему нравился: поднялись довольно рано; прогулка на крохотном, почти игрушечном пароходике по озеру — он уже начинал забывать его название, кажется, Бива, — удалась, завтрак в доме местного губернатора тоже прошел мило, непринужденно, и вот теперь выбирались из Отсу, держа путь в Киото, на джинрикшах, этом малопонятном для европейцев изобретении Востока. Впрочем, улочки древнего Отсу так узки, что проехать по ним в экипажах, не задев прохожих, почти невозможно. И уж вовсе сжатыми казались они нынче: от того, что на всем пути следования были расставлены полицейские-охранники. Джин-рикши ныряли в живой коридор между полицейскими.

С рассеянной полуулыбкой, держась за края колясочки, он глядел перед собой — на малорослого своего возницу, на жавшуюся к стенам домов за спинами полицейских публику в экзотических ярких одеждах, высыпавшую поглазеть на августейшего гостя из великой и далекой снежно-холодной северной страны. Невольно на память приходили обращенные к нему по приезде в Японию слова князя Ухтомского: «Ваше высочество, здесь все до такой степени оригинально и декоративно красиво, что кажется искусственным. Точно не воочью видишь все, а на рисунке, на подносе или изящном лакированном шкапчике».

И тогда, вслух, и сейчас, мысленно, он не мог не согласиться с князем. Действительно, как на рисунке. Или как во сне. Однако же еще неделя — и этот сон наяву кончится. После многомесячного путешествия по странам Востока они окажутся наконец опять на Русской земле. Пусть за тысячи верст от Петербурга, на самых восточных окраинах, но на своих окраинах… Может, близость свидания с родной землей, с людьми, которые все говорят по-русски, в последние дни и придавала веселости его настроению?